– С чего же мы начнем?
– С самого главного, Женечка. Нужно купить иголок и непременно ниток. Нитки, нитки, нитки…
Верино увлечение рукоделием пришлось как нельзя кстати.
Естественно, одного её мастерства было мало; сложилась выгодная конъюнктура. Проще говоря: фортуна повернулась к нам лицом.
Послевоенный Париж отчаянно нуждался в красоте. Город, привыкший ко всему изящному, остро испытывал эту тягу после жестокой невиданной бойни. Сама жизнь требовала: немедленно, прямо сейчас смыть душистым мылом грязную корку военных воспоминаний, забыть в затейливых ласках животный страх. Уродливые лохани-танки, захлебывающиеся свинцовой яростью пулеметы, немыслимые в своем разрушительном гневе пушки. А ещё – сладковатый запах гангренозных тканей. Сверху – хлор, фосген, иприт. Все это нужно заесть, запить, залюбить. Человеческая психика не могла постоянно жить воспоминаниями Арденнского леса, Верденской мясорубки или Стодневного наступления. То был морок, мрак, мреть. Кровавая зыбь над нарывными ранами, лопнувшими легкими, оторванными ногами и выпавшим ливером. Забыть, забыть, забыть. Здесь и сейчас: шампанское и фейерверки, фокстроты и чарльстон. В торжествующем Париже с удивительной резкостью обозначилась вся политическая диспозиция в своей нагой простоте. Россия, крупная дурная рыба, все сильнее запутывалась в сети революций и внутренних распрей. Пучила глаза, била хвостом, надувала жабры – задыхалась. Германия – закованный в тяжелые, но бесполезные латы динозавр. Доспехи не спасли, но сковали движения, хребет же перебит. И тевтонская рептилия, высунув жало языка и оставляя кровавый след, ползет-ползет в свою пещеру. Затаиться, зализать раны, замереть. Где-то вдалеке надсадно пыхтит и пыжится Америка. А Франция заслуженно танцует, подсчитывает репарации, и готовится к новой – роскошной – жизни.
Наших скудных средств хватило на покупку двадцати трех комплектов постельного белья, набора иголок и нескольких десятков катушек разноцветных ниток. Этого оказалось достаточно для спасения. Вера расшила белизну простыней, наволочек и пододеяльников многоцветными бабочками, экзотическими цветами, смелым сочетанием геометрических фигур. Она явила чрезвычайное умение: чем меньше и проще казался рисунок, тем большее впечатление производил он в целом. Разумеется, я пристрастен. Решительно все, что делала моя женщина казалось мне красивым, умным, искусным. Однако есть судья объективный – рынок. Он с жадностью принял Верино рукоделие, оценил яркие образы, безупречный выбор цвета. Простая красота, запечатленная в прямоугольнике наволочки: у своей щеки, у щеки любимого. Что может быть естественнее и нужнее? Каждый облагороженный Вериным даром комплект удалось в самые короткие сроки продать в четыре-пять раз дороже.
Дальше – больше. Мастерство жены произвело фурор не только в нашем гнилом эмигрантском болотце, но и во влиятельных модных кругах. Из грязного отеля на Монмартре мы переехали в уютную однокомнатную квартирку на рю де Рёйи, стали нормально питаться: ранним утром я приносил из лавочки на первом этаже свежие яйца, коровье масло, белые булки и пахучий сыр. В ручной мельнице мололся кофе, мы усаживались завтракать.
Вкусная еда, вид на синее небо и красноватые крыши. Птичье пенье да смирные звуки заспанного ещё города. Просто переписывая эти слова, я заново переживаю… Заново переживаю те моменты… Мне хочется длить их и длить, пока не кончатся чернила, пока…
