Пути Миритов. Недобрые всходы - страница 15

– Если бы я и хотел, – ответил Ли, чуть склоняя голову, – мне это не позволено.

– Тогда поспешим, – и госпожа Юмири величественно встала с места.

Поспешать в непривычной одежде оказалось нелегко, но, по счастью, идти было недолго.

– Матушка, – вдруг вспомнил Ли, когда они уже вышли из комнаты. – А я ведь недавно сочинил стихотворение.

– Ну-ка, ну-ка, послушаем, – Кими подскочила на месте.

– Сестрица, не торопись, – укорила матушка. – Что за стихотворение, сынок? Ты помнишь его наизусть?

– Да, матушка, – кивнул он. – Прочесть ли мне его?

– Читай, конечно, читай.

Ли перевел дыхание и медленно начал:

– Украдкой стирая слезы, сегодня покину дом,

Хотя накануне только мечтал из него уйти.

Что завтра со мною станет, не скажет никто о том,

Не ведаю я в начале, что будет в конце пути.

– Недурно, сынок, – благосклонно кивнула матушка.

– Я и триаду в первых трех строчках употребил как положено, – добавил Ли, не в силах сдержать улыбки.

– Это хорошо, но хвастаться не следует. «Не радуйся тому, что сделал, жалей о том, что не сделал», кто это сказал?

– Кинори Добродетельный, – ответил Ли.

– В каком году?

– В семнадцатом году двенадцатого кватриона.

– Хорошо, сынок. А при каких обстоятельствах он это сказал?

– Право, сестрица, сейчас не время для экзаменов, – заметила Кими. – Нам пора садиться и ехать. Если мальчик забыл…

– Он сказал это перед смертью, – тихо ответил Ли.

– Верно, но впредь не перебивай старших. И ты, Кими, тоже не вмешивайся в чужие разговоры. Но вот и экипажи.

Домочадцы одновременно поклонились, прощаясь с господами. Несколько женщин подошли обнять отъезжающих. Была среди них и Кора, которая вынянчила и матушку, и Кими, и самого Ли, а теперь жила в доме семейства Тороми, пестуя близнецов – двоюродных сестер Хранителя, но ради такого случая была отпущена господами.

Восемь прислужниц сели в два расписных экипажа, высокородные сестры заняли простой черный. Слуга поднес Ли широкополую шляпу из некрашеной соломы, которую придется в столице заменить чем-то более подобающим для присутствия на коронации, и мальчик сел в открытую повозку. Экипажи тронулись и неспешно покатили по дороге. За ними вереницей шли слуги. Они махали кто рукавами, кто платками, кто шляпами, чертили пальцами в воздухе старинные знаки защиты и вытирали слезы.

Многие остались за воротами, но некоторые вышли, чтобы проводить господ чуть дальше. Ли сидел в повозке задом наперед и смотрел, смотрел, смотрел, пока дом и слуги не скрылись за поворотом. Но и тогда он глядел назад, пока от тряски и неудобного положения не ощутил дурноту.

Тогда он сел как следует и стал смотреть на дорогу. Солнце было очень яркое, и Ли невольно зажмуривался от его лучей.

Прошло время, и Ли внезапно пожалел, что не едет в экипаже, как ребенок, которого должно уберегать от злого глаза, а сидел у всех на виду, дабы, как полагается мужчине, наблюдать за дорогой и следить, нет ли опасности. Если бы он мог укрыться за шелковой стеной, он бы заплакал. Но эта детская слабость не должна была быть явлена ничьему взору – потому что он отныне он называется герцогом Донгмина, несмотря на юный возраст и тихую добрую наивность в темных глазах.

Столица Фиалама, Вета, встретила четырех приехавших в разное время путников удивительно ясной и теплой погодой, а для конца месяца Летних Дождей такая устойчивая благодать была едва ли не чудом. Некоторые остряки из столичных дворян, знавшие о грядущей коронации и имевшие в прошлом многократное неудовольствие столкновений с ливнями и грозами именно в этом месяце, замечали со свойственной им колкостью, что возможно визит в Вету четверых герцогов, управляющих разными частями страны, и поспособствовал наступлений хороших погодных условий. И что раз так, то следовало бы им приезжать каждый год в столицу, дабы осчастливить тех хорошей погодой. Но это была лишь шутка с изрядной долей суеверия.