Запели скрипки, зазвенела труба, и на сцену вышел актер в старинной, подобающей времени действия, одежде. Он начал декламировать, как водится, объясняя зрителям, что происходит, и Аминан не сразу понял, что это Ганнон.
– Мой друг, как счастлив ты! Судьба твоя – любить.
Мой горестный удел – любовь мою таить.
Меж Эльдой и тобой вовеки я не встану,
Не смею прибегать ни к ковам, ни обману.
– Не смеет он, как же, – буркнул Адис, – Ничего, скоро осмелеет.
Сидевший впереди, немного правее, герцог Эртон не поленился обернуться, сурово посмотреть на Аминана и сказать несколько гневных фраз, заглушаемых музыкой, однако того поведение склочного старика ничуть не трогало. Интересно, разговаривал ли с ним уже Силиван? Аминан покосился на беззаботного Адиса, что вольготно, совсем как Деметрий в его гостиной, сидел в соседнем кресле и наблюдал за сценой.
Анвар решил после спектакля, как следует выговорить другу, который, в конце концов, был его вассалом, значит, герцог Эн-Меридский отвечал за поведение графа и за то, что о нем думают другие.
Пока он ограничился суровым взглядом, на который Адис ответил показным смущением, и снова стал смотреть на сцену.
– Увы, любимый мой, ушел ты в дальний путь,
На башню я взойду, чтоб вслед тебе взглянуть,
– сокрушалась на сцене актриса.
– А она хороша, – задумчиво произнес Адис.
– Правда? – равнодушно откликнулся Аминан. – Я не разбираюсь в искусстве декламации.
– А я и не о нем, – ответил Адис и продолжил смотреть на сцену.
Аминан ожидал, что герцог Эртвестский снова сделает замечание, но тот промолчал. Причины у этого, как справедливо рассудил южанин, вовсе не имели отношения к тому, что старик вдруг решил скрыть вздорный характер. Отец, которого Фрэнсис Эртон пережил на добрый десяток лет, иногда упоминал о его ветрености и любви к женщинам, что неистово бурлила в крови западного герцога. Теперь Эртон умрет, не оставив наследника, и его провинцию разберут на куски вассалы, так же как в свое время и Эн-Мерид. Но полно тосковать, лучше ненадолго забыться в игре актеров и музыке.
Это оказалось проще, чем Аминан ожидал. Старая история была изменена до такой степени, что стала казаться новой. Стихи были неплохи, а произносимые приятными голосами актеров так и вовсе стали хороши. К тому же он знал о правилах нынешнего театра: поменьше жестокостей и странных несообразностей, побольше добрых примеров, и любопытствовал, как можно соблюсти это правило при подобной основе.
Драматург справился с делом: предатель и вправду оказался несчастным и ни в чем не виновным человеком – его друг погиб по горькой случайности. Саму гибель показали изящно и просто: сцена повернулась, оставив декорации и скрыв актеров, а затем гулко, будто издали, зазвенели голоса:
– Держись, мой друг, держись! На помощь я иду!
– Скорей спеши, Ганнон, не то я упаду.
Правда, голос одного казался слишком ровным для бегущего, а другого – слишком звучным для того, кто боится вздохнуть.
– А лет двести назад эту комнату использовали для казней, – шепнул Адис. – Вращающийся пол увозил человека прямо в комнату с палачом – к полной для него неожиданности.
– Будь добр, дай послушать, – буркнул Аминан.
Слушать было что: сначала скорбящий Ганнон оплакивал друга, держа в руке его случайно сорванный перстень, а затем вернулся на родину, к его невесте, втайне надеясь на ее благосклонность. Эльда, однако, вовсе не желала менять жениха, и Ганнон рассказал обо всем происшедшем сам, без всяких нежданных птиц, прекрасно понимая, что ему грозит смертный приговор, но, не желая жить.
