Пути русской любви. Часть III – Разорванный век - страница 8

Бунин находил в Мопассане как «превосходные» места, так и «сущие пустяки», «пошлые наброски», но считал его (практически повторяя фразу Толстого7) выдающимся в том, что «он единственный, посмевший без конца говорить, что жизнь человеческая вся под властью жажды женщины». Эта власть, можно предположить, также довлела над жизнью и творчеством самого Ивана Бунина, несмотря на его внешне цельный и твердый характер.

Иван Алексеевич Бунин (1870‒1953)

В рассказе «Грамматика любви» мы узнаем о помещике, помешанном на любви к своей горничной и просидевшем больше двадцати лет на кровати после ее смерти в ранней молодости, оставившем после себя тетрадку с нравоучительным обращением: «Тебе сердца любивших скажут: // „В преданьях сладостных живи!“ // И внукам, правнукам покажут // Сию Грамматику Любви». В этой «грамматике», разбитой на маленькие главы, были собраны «порою очень тонкие сентенции»:

Разум наш противоречит сердцу и не убеждает оного. – Женщины никогда не были так сильны, как когда они вооружаются слабостью. – Женщину мы обожаем за то, что она владычествует над нашей мечтой идеальной. – Тщеславие выбирает, истинная любовь не выбирает. – Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца: прежде нежели мы отдадим о ней отчет сами себе, сердце наше делается невольником любви навеки…

Обратимся к творческому наследию Ивана Бунина и посмотрим, удалось ли ему добавить что-то существенное в наивную грамматику любви сумасшедшего помещика и в отличие от Мопассана не разочароваться в половой любви, в которой «огромное счастье» неотделимо от «мучительного одиночества», а найти, по убеждению Льва Толстого, любовь «чистую, духовную, божескую».

Словно сговорившись, в том же пятидесятисемилетнем возрасте и так же в разгаре увлечения молодой женщиной, Бунин, как и Горький, приступает к написанию своего главного, во многом автобиографического романа «Жизнь Арсеньева», где создает живописную картину первой и по-настоящему подлинной любви, в которой с высоты писательского и жизненного опыта раскрывает действие ее вечных непреклонных законов.

Сначала подросток Арсеньев ощущает только первые проблески «самого непонятного из всех человеческих чувств» как «что-то особенно сладостное и томящее». Но в этом особенном чувстве, возникающем от «женских смеющихся губ», «звука женского голоса», «округлости женских плеч», «тонкости женской талии», уже есть и что-то «ужасное», приводящее в оцепенение, так что порой он «не мог вымолвить ни слова». В шестнадцать лет «юношеские чувства», усиленные чудными таинствами венчания старшего брата, воплощаются в «счастливое смущение» в присутствии Анхен, «простенькой», «молоденькой племянницы» новых родственников. И во влюбленном молодом человеке, наделенном «обостренным чувством жизни», запускается мощный генератор воображения, поглощающий «романтические виньетки» поэтов усадебной библиотеки и рождающий «жажду писать самому». После отъезда Анхен ее «живой облик» обратился в поэтическое чувство «с тоской вообще о любви, о каком-то общем прекрасном женском образе».

Вместе с поэтическим переживанием любви Арсеньева наполнял «повышенный душевный строй»: «чувство своих молодых сил, телесного и душевного здоровья, некоторой красоты лица и больших достоинств сложения», а также «сознание своей юношеской чистоты, благородных побуждений, правдивости, презрения ко всякой низости». Эта невероятная окрыленность души была готова соорудить новые воздушные замки влюбленности хотя бы из случайного столкновения с пятнадцатилетней худенькой девочкой в сереньком платье, с «трогательно-болезненными губами». Новая любовь на этот раз была «невыносимо прелестна» «белизной ее ножек в зеленой траве» и впитала в себя и «июньские картины» купания в пруду, и «густую зелень тенистых садов», и запахи «отцветающего жасмина и цветущих роз».