Эм здоровалась с Лондоном, а её отец – прощался. Эм ехала в неизведанное место, её отец, её друг отправлялся с нею вместе. Эм не была одинока, ей было радостно везде, где был рядом её папа, а Калеб вдруг почувствовал одиночество, хотя на расстоянии вытянутой руки от него находилась та, которая годами избавляла от него. Она оставляла в городе, где родилась, не так уж много, а он – всё. Она не грустила, ей было, чему удивиться, Калеба же не удивляло ничего, и вдруг он потерял почву под ногами и, что страшнее, осознал это.
Перед глазами плыло единственное место, о котором он обещал тосковать в этом городе, место, где нашёл приют пятилетний Колин.
Он посмотрел на наручные часы: до поезда оставалось не так много времени, и они не могли уже отклониться от маршрута. Калеб, досадуя на себя, снова взглянул на дочь, и мысль его пронзил вопрос: «Можно ли в заботе об одном своём ребёнке, позабыть о другом?». Ответ он знал, и глядя на спинку Эммы, признал колоссальную разницу между своими детьми: Колин, давно не тревожимый ничем, был, вероятно, важнее живой во всех смыслах Эм, ведь Эмме он отдавал каждую свою минуту, а время его сына давно подошло к концу.
Что это значило?
Лишь то, что незабытый ребёнок, пусть по праву старшинства, праву рождения или ещё чему – то нуждался в отце, быть может, намного больше, чем Эмма, за плечами которой ещё не было ничего, а дорога обещала быть длинной…
Такси, взревев последний раз, остановилась у места назначения.
– Юстон, сэр! – оповестил водитель.
***
Продолговатый и низкий, вокзал с белой плоской крышей был едва виден за столпотворением пассажиров, вновь прибывших и тех, кто с минуты на минуты ожидал отправки своего поезда. Казалось, их были десятки, сотни, и всё больше с каждой минутой. Вскоре и они, Калеб с дочерью, должны были смешаться с этой многоликой, многоцветной и шумной, подвижной беспорядочной волной людского моря.
Из машины Калеб вышел первым, подслеповато сощурился от солнца и, сделав ладонь козырьком надо лбом, секунду или две наблюдал за кипучим движением народа. Кто неспешно, а кто- то проворно и быстро входил и выходил из здания, казалось, белый вокзал, освобождая, выпуская на волю одних людей, тут же пленял других.
Вслед за Калебом салон покинул и водитель, ему предстояло выудить из багажника пузатый чемодан, который один вместил в себя две жизни – взрослую Калеба и детскую Эммы. Сам Хауард обогнул автомобиль, по —джентльменски распахнул перед дочкой дверь.
Эмма, подвижная, радостная, предвкушающая путешествие, пусть плохо представляющая его течение и исход, птицей вылетела на мостовую и запрыгала на одной ноге, весело и с любопытством рассматривая скопление множества незнакомцев.
– Эм, будь рядом! – наказал девочке мужчина, понимая, что она, забывшая о всяческом страхе, уже не помнящая, как не понаслышке узнала слова опасность и боль, могла увлечься новой обстановкой, с восторгом, написанным на лице, увлечься настолько сильно, чтобы попасть в беду. – Не отходи от папы, дорогая!
– Хорошо, – ответила Эмма, поглядев на отца внимательно, может быть, понимая, его обеспокоенность, но уж точно чувствуя его любовь.
Однако, её потребность во впечатлениях, новизне и желании знакомиться с окружающим миром, заставляла её крутиться вокруг своей оси, стрелять глазами в разные стороны, ловить каждую деталь, впитывать всё до последней капли. Пока дочь поглотила новая атмосфера, она пробовала, казалось, сам воздух на вкус и аромат, Калеб Хауард принял чемодан, обменялся несколькими словами с водителем, вытащив из портмоне пару купюр, отдал их молодому человеку. Они пожали друг другу руки.
