И все ушли…
Грозу сменила
безоблачность и тишина,
где чья-то пряталась вина
и чья-то пробуждалась сила.
О, сколько будет впереди
фальшивых слез, пустых упреков,
и детский мир, и мир жестокий,
где «покарай!» и где «прости!» —
в одном дыханье, в ипостаси
цепной борьбы добра и зла.
Все разошлись. Гроза ушла,
и с ней умолкло богогласье.
Настроют храмов, купола
взовьются к небу позолотой —
когда б оттуда вышел кто-то
явить хоть часть того тепла…
Увы, как время двинуть вспять
ни тщятся сильною рукою —
все разнодушие людское
не переплавить в благодать.
Когда бы брали от земли
лишь то, что позволяет совесть,
иначе б обернулась повесть…
Гроза ушла. И все ушли.
Через какую прорву дней
опять входить все в ту же реку:
он перестал быть человеком…
(Настолько ль богом быть трудней?)
Они не приняли его
с молитвой проходящим мимо —
когда не видят то, что зримо,
тогда и высшее мертво.
Холм лысый. Крест для всех. Закатом
стоит край неба недвижим…
Безумный, он хотел быть братом
всем, столь чужим себе самим…
Вся вера – несколько минут,
вся мука – череда столетий,
где те же церкви, войны, плети…
И сколько раз еще распнут!
Играть в подобье у икон
от сердца ль, страха кары грозной,
а все одно – толпиться розно
от давних этих похорон
до грани той, того добра
что так и не принять, как милость…
Гроза ушла. А кровь струилась
на фреске вновь из-под ребра…
Пишу, не ведая, с чего
такая вышла мешанина:
Голгофа, вечер, вопль единый…
Пускай и не было всего:
ни слез келейных на пятак,
ни запоздалой ласки женской —
мир так далек от совершенства,
безумен так, прекрасен так…
