– Прекрати, Катя.
– Ты меня разлюбил? Мой папусечка, мой золотой, единственный! – дочка повисает на шее отца, потом взбирается ему на колени.
Она ласкает его, но не как дочь, как женщина. Она расстёгивает пуговицы на рубашке, другая рука тянется к брюкам. Слышен скрежет молнии. Егор вскакивает, стряхивает с колен дочку, пытается сбросить её руки. Лицо Кати мутно-бледное, глаза чуть прикрыты веками. С трудом Егору удаётся высвободиться.
– Послезавтра вы с бабушкой и мамой уезжаете в Париж, собери свои вещи.
– Нет! Нет! Никогда, – девочка визжит и топает ногами, – я тебя не брошу, не брошу…
Её как будто заклинивает на этих словах. Она повторяет их и повторяет, потом звук сливается и переходит в истерические рыданья. Катя бросается на пол, обнимает колени отца, тот пытается освободиться. Катя падает на спину, бьёт руками и ногами об пол, визжит, изгибается. Откуда-то из глубины квартиры раздаётся вой, напоминающий рык разъярённого зверя. Егор ладонями затыкает уши, выскакивает сначала из кухни, а потом и вовсе прочь из квартиры. Бежит прямо в домашних тапочках по двору, оскальзываясь на прихваченном морозом тротуаре.
Интерьер.
Квартира Рахили и Ксюши. За столом только отец Иоанн, Звягинцевы, Рахиль – видно, все остальные гости разошлись. Ксюша собирает грязные тарелки, затем расставляет чашки, разливает чай.
– Давно я так вкусно не ела, – говорит Любаша, отправляя в рот здоровенный кусок пирога с яблоками, прихлёбывает чай. – Как у вас славно, покойно.
– Милости просим, захаживайте, – Рахиль говорит это вроде бы всерьёз, но в глазах бесы.
– И пахнет как, как… – Любаша не может подобрать слова, – как в детстве.
– Запах детства? – задумчиво произносит Рахиль, – у каждого он свой. Вон отец Иоанн помнит, как в нос шибает хлорка.
– Тебе всё хиханьки да хаханьки. Несерьёзная ты женщина, – смеётся отец Иоанн, – греховодница.
– Вот и зять мой, Йоська, то же самое утверждает.
– А я помню острый аромат гвоздики, – вдруг произносит расчувствовавшийся Звягинцев, – мама всегда варила глинтвейн. Наши фабричные смеялись над мамой, но пили с удовольствием. Придут, бывало в гости, просят: «Дуся, свари свой пьяный компот!» Откуда она эту диковинку взяла? Представляете, в глухой тайге и глинтвейн!
– От ссыльных, небось, – произносит Ксюша.
– Да, ссыльные у нас, почитай, весь посёлок был. Одна-единственная фабрика валенки катала, одна школа, один магазин, одно отделение милиции, узкоколейка – паровозик раз в неделю таскал три товарных вагона. «Турок» посёлок назывался. И откуда в Сибири турки-то?
– Оттуда, откуда и гвоздика, – Любаша произносит это с набитым ртом.
– В нашем магазине был очень оригинальный ассортимент: две огромные бочки – одна со сливовым повидлом, другая с селёдкой, хлеб кирпичиками завозили раз в неделю, мыло вонючее хозяйственное по карточкам, а на полках «Солнцедар», портвейн №17, чекушки с белой головкой, да ещё пакетики с гвоздикой и хмели-сунели.
– Сразу после войны? – спрашивает отец Иоанн.
– В конце шестидесятых. Вы, москвичи, уже карточек в глаза не видели, а мы…
– Ну! Запел свою песню, расцвёл пышным цветом комплекс провинциала, – фыркает Любаша.
С улицы доносится вой автомобильной сигнализации. Звягинцев вскакивает. Перемена в его облике поразительна – от сентиментальной «расслабухи» ни следа: челюсть вперёд, глаза бешеные, выскочил вон из квартиры, как ветром сдуло. Хозяйки и гости приникают к окнам.
