– Это не экспонат основного репозитория, потому и номерных артикулов не положено.
Тут профессор Торнус буквально подпрыгнул:
– А ну давайте чётче, брат Сонео, что за второсортным материалом вы нам тут всем голову морочите!
Уф, как бы объяснить.
– Это из коллекции профессора Танно.
– Что вы там мямлите? Профессора Танно, основоположника оптического факультета, да и всей науки о свете, изобретателя цветографических пластинок? Как его работы могли не оказаться в основном репозитории!
Тут снова подал голос профессор Гиппарх.
– Если бы вы, профессор, не прогуливали жития отцов-основателей, вы бы знали, что до того, как стать профессором, Гвин Танно успел исколесить половину Средины, побывал и за Океаном, в Закатных землях, где цветографировал буквально всё подряд. Большая часть этих пластинок – брак и мусор, которая им самим была определена как научного интереса не представляющая. Только у нас в репозитории с ними десятки сундуков валяются.
Профессор Торнус что-то пробурчал себе под нос, проследовав к препаратному столику и принялся там что-то подслеповато осматривать на просвет, подняв бинокли на лоб. Потом развёл в сдающемся жесте руки и снова обернулся к остальным собравшимся:
– Допустим, это правда, не буду спорить, но решение кафедры есть решение кафедры. Допустим, в закромах и сыскались какие-то пластинки трёхкруговой давности, что это доказывает и почему это вообще кому-то должно быть интересно?
– Потому что вы дважды осёл, профессор! – окончательно взорвался профессор Гиппарх, выставив жидкую бородёнку вперёд, решительно оттесняя брата Сонео в сторону и принимаясь отчаянно размахивать перед лицом оппонента руками. Посыпались давно навязшие в зубах обвинения в начётничестве и ретроградстве, полетели на пол академические шапочки, взметнулись полы сутан, вот-вот последуют первые зуботычины, благо оба профессора несмотря на преклонные зимы, бинокли и лысины пребывали в отличной спортивной форме.
Брат Сонео, не дожидаясь обычного развития событий, поспешил ретироваться обратно на парапет галереи, что вела вокруг верхних этажей лабораторного корпуса.
Иногда он чувствовал себя в этих стенах чужаком. Ну не хватало ему ни темперамента, ни азарта, чтобы на равных препираться с коллегами по факультету и тем более с академическим начальством. Наука для него всегда оставалась довольно праздным, самоуглублённым и донельзя занудным занятием, которое могло приносить хороший доход во внешнем мире, но здесь, внутри, это всё походило на дурные игры взрослых детей, где каждый мерился с остальными размером причиндалов, но самая суть, теоретически состоявшая в поиске истины, на взгляд брата Сонео от спорщиков была удалена сильнее, чем это небо.
На улице после духоты лаборатории было хорошо.
Свежий ветерок дул с востока, потому пах он хвойной смолой, а не вонючим торфяным дымом. Кзарра уже скрылась под горизонтом, потому небеса стремительно теряли багровые тона, сменяясь традиционно зеленоватыми.
Брат Сонео бросил короткий оценивающий взгляд на дозорную башню, где механические стрелки вот уже семь кругов подряд отмеряли однёшки и двушки, сплетая дни в седмицы, а седмицы в зимы. Дюжина однёшек день. Дюжина двушех однёшка. Всё просто. Вот и сейчас уже без двух десять, парой мгновений спустя серебристой искрой мелькнёт на мгновение нить Обруча, и окончательно настанет ночь. Жизнь на кампусе постепенно затихнет, разбредутся по кельям братья помладше, соберутся в барах чехвостить профессуру аспиранты, раздадут карты по своим клубам преподаватели, и только самые оголтелые из них останутся торчать в библиотеках да лабораториях, портя себе глаза при скудном газовом свете. Это ещё каков прогресс, раньше, бывалоча, и при лучине сидели, манускрипты
