Растворяясь в песках - страница 18

И сегодня, заметив соседа, Юлий опять собирался продемонстрировать свои заморские манеры, но что-то необычное в выражении раздраженного лица смутило его. Вместо привычного «сидеть», «дай лапу», «танцуй» Серьезный сын начал издавать что-то наподобие лая. У него была странная морщинистая морда. Губы выглядели так, будто кто-то безжалостно разодрал кусок тряпки на две части, и один лоскут повис. Впавшие глаза были похожи на двух червей, копошащихся в остатках плоти. Плечи содрогались от ударов землетрясения, и из трещин, испещривших лицо, вырывались покрикивания.

Услышав лающие звуки, хозяин Юлия посмотрел на человека с раздраженным лицом и испугался, не случился ли у того приступ. Но Юлий тут же понял:

– Он хочет посмеяться! Пытается изо всех сил.

Он полаял еще, обрадованный своим новым открытием, и, пока лаял, преисполнился сочувствием к несчастному. Хозяин, конечно же, без всяких «танцуй», «дай лапу» и прочего оттащил его за поводок.

Этот случай преумножил тревожность Серьезного сына: «Что это было? Смех? Или нет?»

Он второй раз вытянул губы и издал челюстями какое-то гоготание, а потом стремительно развернулся к зеркалу, висевшему на веранде, в надежде запечатлеть следы смеха. Все то же потрескавшееся лицо, растянутые губы, оскаленные зубы, прикрытые глаза – это все на месте. Ты что, не можешь смеяться?

Ситуация становилась все более серьезной: «Не можешь смеяться? Смеха нет, потому что не над чем смеяться, или я совсем не умею? Как такое могло приключится? Все смеются, как можно не уметь смеяться? Выходит, я забыл, как это делается? Или родился таким?» Сердце начинает колотиться, лицо искажает гримаса, и лоб покрывается потом.

«Я не умею смеяться» – этот страх стал верным спутником Серьезного сына, и смех стал его самым заветным желанием. Он начал тренироваться при любом удобном случае. Иногда один, иногда в чьем-то присутствии.

Иногда специально на людях.

Было утро. Около шести. Время, когда приносят газеты. Услышав, как газета падает в ящик, он встает – в ушах колотится сердце. Он подлетает к зеркалу, вытягивает губы, заостряя кончики, как на усах, обнажает зубы и с этим застывшим выражением лица выпрыгивает наружу еще до того, как мальчишка успевает подойти к двери. Серьезный сын берет газету у него из рук, являя выстроенную на лице композицию, и никак не может понять, почему пацан тут же кидается наутек с испуганным лицом. Не меняя выражения лица, он возвращается, смотрит в зеркало, но не застает там смеха в живых. Упражнения продолжаются. Читая газету, он начинает извергать из себя пузыри смеха. «Ха-ха», «хо-хо», «хе-хе» заставляют содрогаться его лицо. Но глаза печально опущены.

Как поется в одной популярной песне, Аррах^>1 гудит, Чха-пра[9]^>[10] шумит, Деория[11] – в пляс, все, но только не его смех.

Только Юлий Цезарь мог видеть боль, причиняемую отсутствием смеха. Он пытался помочь. При виде Серьезного сына он лаял и вилял хвостом, мол, посмотри на меня, так тоже смеются. Но разве кто-то мог оценить это сочувствие? Когда парк сотрясал хохот собравшихся там стариков, Юлий пытался лаем привлечь внимание соседа, как бы говоря, вот, поучись у них. Но, кроме того, что он срывал голос, это не имело никакого результата.

В общем, отыскать смех так и не удавалось.

Более того, как-то младший брат оказался среди шумных друзей Сида и не выбежал тут же с отвращением, а какое-то время наблюдал, как они предавались диким песням и пляскам, сдабривая все это пивом, пепси и чипсами. За это время Сид успел заметить новую манеру брата недовольно кривить лицо и занес ее в уже имеющийся список кислых мин.