– Воли своей никому не дадим! – произнес один боярин.
– Не дадим, не дадим! – повторила толпа.
– Выбирайте же правителя себе и военачальника, покуда бог дела устроит, – произнес комис, поклонясь владыке и окинув смиренным взором всех.
– Избранного богом да изберем, – произнес владыко.
– Да здравствует король Георгий! – крикнули приверженцы комиса.
Владыко побледнел, его слова не поняли и воспользовались ими.
В войске и в народе повторилось имя комиса; но это был не громовой голос всего народа, вызванный любовью и желанием общим: это был голос подобострастия некоторых и привычка носить оковы комиса.
Посереди необдуманного возглашения раздавались и порывистые крики:
– Короля Бориса! пойдем за ним с огнем и мечом на Греков.
– Благодарю владыку, боляр и всех людей, – произнес комис, возвыся голос, – кланяюсь за честь великую, возданную мне за службу царю и царству, но этой чести не принимаю я…
Все умолкли, притворное великодушие комиса поразило всех.
– Не принимаю, – повторил он, – теперь ущитим Болгарию от врагов, свободим нашу Загорию от Греков!
Комис знал дух народа; несколькими словами он увлек его и вызвал общее довольствие и согласие громкими восклицаниями. Никто не почувствовал, как накинул он на всех свои бразды и направил волю честного собора на путь своих желаний.
– Соединимся же миром и любовью, будем готовиться на брань с Русью и Греками. Идите, вооружайтесь, братья! станем за себя!
Народ громогласно повторил: «Станем за себя!» – и, повинуясь властному голосу, стал расходиться; но тихо, как будто шел в неволю.
Ой, дали Филину над собою волю,
Заведет вас филин в темну ночь!
пел явившийся снова гусляр. Приостановятся, прислушаются к песне: что поет гусляр? – а на душе грустно, что-то не так.
Между тем сердце Райны предчувствовало ожидавшее горе. Оскудела в ней душа, взалкала крепости и не обретала; слезы катились потоком, тушили зарю. Нет ей утешения от любящих; гонит от нее старая Тулла подруг ее Неду и Велику и сама утешает ее ласками холодными, словами бездушными.
Вдруг пожаловал в ее горницу нежданный гость, комис.
– О чем она плачет? ты сказала ей? – спросил он по-армянски Туллу.
– Нет, нет, и не думала, – отвечала Тулла.
Райна вздрогнула, увидя комиса: в первый раз посторонний осмелился войти к ней.
– Кто дозволил тебе вход в мои горницы, комис? – спросила она, вспыхнув.
– Отец твой, королевна, – отвечал комис тихо.
– Король, отец мой? где ж он сам? – проговорила беспокойно Райна.
– О чем плакала ты, королевна? – продолжал комис, не отвечая на вопрос Райны. – Недобрый сон видела или какие-нибудь предчувствия?
– О боже мой!.. Что ты на меня так смотришь? – вскричала Райна с каким-то невольным ужасом, взглянув на комиса, который устремил на нее черный глаз, возмущающий душу.
– Участие, королевна, – продолжал комис, – горе искупается слезами…
Взор Райны блуждал; она, казалось, искала выхода, чтоб бежать от этих страшных глаз и речей, не предвещающих добра.
– Я и сам плачу! – прибавил комис, отирая сухие глаза свои, и не продолжал более.
Как кровожадный ворон смотрел он Райне в глаза и каркал про беду. Все чувства ее онемели.
– Тулла́, – произнес он шепотом, удаляясь, – успокой королевну!
Старуха призвала на помощь себе Неду и Велику и повторила им приказание комиса. Обе они сами плакали, стараясь привести Райну в чувство. Когда Райна вздохнула, они торопливо отерли слезы свои.
