Но она не забыла про меня. Алтан вошла с двумя какими-то страшными мужиками, один из которых оказался бригадиром неизвестно чего, а другого все называли председателем.
– Вот этих я беру, – сказала Алтан, кивнув в нашу сторону.
– Берёшь так берёшь, не наша печаль, – ответил ей председатель, взглянув на нас равнодушно. – Смотри, нянькаться с ними у тебя времени не будет, ты в бригаде.
– Знаю, Андрей Савельевич, чего напоминать-то, – бойко ответила Алтан и подмигнула мне.
– Ну и ладно. Сейчас отведи их к деду, расскажи да покажи всё как есть, а потом на сетку иди. Да смотри не задерживайся, сами как нить разберутся, где у козы хвост. Вот ведь дела! Был Баир и швец и жнец, а теперь ещё и пастухом станет.
Мама, выслушав этот короткий разговор, улыбнулась Алтан, – она, как и я, сразу поняла, что ей повезло с будущими хозяевами. Вчетвером мы отправились в дом Алтаниного деда.
ХХХ
Дед Баир, кряхтя и охая, сполз с печной лежанки, прошлёпал по половицам сухими шершавыми ступнями к закутку возле каменки, где сушились валенки, и напялил их на ноги, стеная и ругаясь при каждом наклоне. Третий день не отпускала его проклятая поясница. Боль то уходила, то простреливала спину подло, отдаваясь в ногах. Можно было, конечно, тихо перетерпеть эту немочь, но деда злило то, что он моментально был отрезан от привычных дел, которых накопилось уже достаточно.
Баир невзлюбил зиму: летом, если и прихватывало его, можно было живо разойтись под солнечным припёком, а зимой и полена самому не поднять. Поэтому он и уговорил старшего внука отдать свою дочку, Алтан, к нему на прожитие. Внук долго ворчал и отнекивался, кивая на своих двоюродных с детьми: что, мол, на Алтан свет клином сошёлся? Ему в хозяйстве ловкая и работящая дочка самому ох как нужна была. Но делать было нечего: старик не отстал бы от него, да и правда – немощен он стал, и по-родственному следовало его обиходить.
Сколько раз внук звал его к себе в Листвянку, – нет, ни в какую, упёрся и блеял громче стада баранов, что хозяйство оставить не на кого будет. «Так давай своих бычков и корову, и кто там у тебя ещё есть, к нам, – сарай ещё построим, места всей животине хватит. Что тебе одному тут мучиться, зачем?» – уговаривал его внук уже без всякой надежды. Пришлось всё-таки отдать дочку старому упрямцу.
Дед услышал скрип снега под несколькими парами ног и зачесал бороду, размышляя, радоваться ему постояльцам или быть недовольным. О том, что расселяют эвакуированных, Алтан сказала ему вчера поздно вечером. И прибавила, что сама выбрала семью на подселение.
– А что ж ты меня, хозяина, не спросила, прежде чем приводить в дом гнатых? – попробовал было возмутиться дед, но Алтан только фыркнула в ответ.
«Гнатыми» он называл всех без разбору чужаков, оказавшихся на острове. Ими были спецпоселенцы, за которыми следила комендатура, зеки, работавшие на лагерном рыбзаводе, а теперь ещё и убежавшие от войны.
О войне он узнал, когда в сентябре вернулся в посёлок с лесных заготовок: там, в сосновых борах и кедровниках, отделённых от деревень проплешинами солончаков, он вместе с десятком колхозных баб и ребятишек прожил два летних месяца, заготавливая ягоду, грибы, корни и травы, срезая бересту и присматриваясь к близкому кедровому урожаю. Жили в лесу безвылазно, работали с восхода и приходили к балаганам с полными корзинами и заплечными коробами. Сбор сразу обрабатывали, по большей части сушили, а бруснику, которой уродилась громада, ссыпали в сусеки, – девать её было больше некуда. Работа эта считалась у колхозного начальства баловством, и отчасти это было правдой. Ставить неводы, выводить рыбу на берег было трудом даже по мужицким меркам тяжким и сложным, и всякая работа в сравнении с рыбацким промыслом казалась бабьей.
