Ощупью добравшись до полотенца, он вытер ладони, чувствуя, как трещинки на коже сигналят болевыми вспышками. Липкое ощущение не проходило. «Сколько раз надо вымыть руки, чтобы обрести покой?» – он не знал ответа. Но тут же едкая мысль: «Никакого покоя нет. Даже если ты сорвёшь с себя всю кожу, не обретешь окончательной чистоты. Вся природа человека – это конфликт. Тело создаёт иллюзию границ, но внутри у тебя всё то же чуждое, всё та же слизь. Воздух из внешнего мира проникает в лёгкие, пища из внешнего мира переваривается в желудке – мы уже обречены на то, чтобы впускать в себя эту грязь».
Он вернулся в спальню, не включая свет, опустился на край кровати, погружённый в мысли о микробах, о бытии, о своей никчёмности – и всё это в холодном, отчаянном свете полуправды. «А ведь есть и другие люди, – внезапно вспомнил он. – Они тоже боятся, они тоже страдают. Но большинство не знает, что делать со своей тревогой. Они бегут в свою рутину, они перекладывают бумажки, подписывают контракты, считают, что живут правильно. А я… я открыл глаза, и что же я вижу?» Он вздохнул, чувствуя, как этот вздох становится дрожащим. «Я вижу, что человек обречён на выбор. И я выбрал эту паранойю, а может, она выбрала меня».
Наконец, он почувствовал, что начинает клонить в сон. Но этот сон был для него не спасением, а страшной ловушкой, в которой микробы обретали форму ночных кошмаров. И всё же он лёг, сжав кулаки, будто сдерживая порыв побежать обратно к крану и снова включить воду. «Просто закрой глаза, – говорил он себе, – просто попытайся уснуть, а утром… Утром ты снова возьмёшься за эту бесполезную борьбу. Но ведь бороться – это тоже подтверждение, что ты ещё жив». Легкомысленно ли было так думать? Возможно, но в глубине души он считал, что даже в этой бессмысленности есть своя странная логика: если страх становится образом жизни, значит, в нём зарождается нечто напоминающее смысл.
В темноте на стене играли блеклые тени, вычерчивая причудливые линии. Дэн закрыл глаза и позволил себе несколько мгновений забыться, не потому что страх исчез, а потому что человеческий мозг не способен функционировать в постоянном режиме ужаса без передышки. Его последней мыслью перед тем, как он провалился в тяжелый, беспокойный сон, была фраза: «Завтра я попробую жить, как прежде. Завтра я выйду из этого бесконечного круга». Но сам он знал, что обманывает себя, ведь уже слишком глубоко погряз в собственной тревоге. И если завтра он решится дотянуться до дверной ручки, чтобы покинуть квартиру, возможно, он почувствует лишь одно: как грязь змеится между пальцами, как микробы смеются над его тщетными попытками, как сама природа реальности не даёт ему шанса сбежать от абсурда.
Так начиналась его долгая дорога в ночь, полная липкого ужаса и экзистенциального безмолвия, где каждый звук капающей воды обретал голос, а сама вода становилась символом тщетной надежды на очищение. И Дэн не мог знать, что эта ночь – только прелюдия к бесконечному кошмару, в котором мыло и вода окажутся его единственной связью с миром, а мир станет бесконечно отталкивающим местом, где его собственные руки будут казаться ему самым омерзительным зрелищем. И в этом отражалась вся тяжесть бытия: мы рождены, чтобы существовать в нём, и несём в себе бремя свободы – свободы, которую не знаем, как правильно использовать, и которая в любой момент может перерасти в паранойю.
