Ему стало трудно дышать. Он провёл ладонью по лицу, вспоминая, как ещё недавно, всего несколько дней назад, у него была рутинная, но определённая жизнь: утренние совещания, вялые светские разговоры у кулера с водой, пересменка деловых бумаг на столе. Сейчас всё это казалось артефактами из прошлого, принадлежащего другому человеку. «Неужели я настолько изменился за такой короткий срок? Или это просто выход наружу того, что долго скрывалось во мне?» – размышлял он, и в этом контексте снова вспыхивали мысли о свободе. «Разве моя свобода – не иллюзия, если я не могу совершить простейшее действие без диктата страха? Но ведь если я признаю себя заложником, тогда нужно искать тюрьму и тюремщика. А я сам, оказывается, и есть и тюрьма, и тюремщик, и узник одновременно».
Тонкая улыбка исказила его лицо, когда он вдруг сообразил: «Но ведь именно в этом и состоит экзистенциальная ловушка, о которой так много написано: если я свободен в выборе, но выбор сводит меня с ума, то кто несёт ответственность за моё безумие?». Внутренний голос тут же подсказал ответ: «Только ты сам». И от этого становилось ещё более тягостно. Ведь если он сам выбирает этот путь страдания, значит, мог бы выбрать другой? Но кажется, что страх заполнил все клетки его сознания, не давая свободы манёвра. Получается парадокс: да, он свободен, но нет, он не может поступить иначе.
Дэн решил, что не будет проверять телефон, не станет слушать сообщения на автоответчике и читать смс. Он чувствовал себя слишком обессиленным, чтобы выдержать удар реальности, которая требовала от него немедленных действий, отчетов, заявлений. Он понял, что, возможно, спасение – если оно вообще существует – придёт не через бегство, а через осознание: ему нужно столкнуться со своим страхом лоб в лоб. Но столкнуться как? Снова и снова мыть руки, теряя при этом всё больше связи с миром? Или, напротив, попробовать перестать мыть их и выдержать ту невыносимую тревогу, которая будет прокалывать мозг, пока не загорится внутри ярким пламенем паники?
На ум пришла мысль о том, чтобы пойти против своей компульсивной потребности и не мыть руки вовсе, как минимум день или два. Но одно лишь представление о том, какие чувства это вызовет, наполнило его тело ледяным ужасом. Он представил, как едет в метро, касается поручня, а на поручне – кто-то чихнул минуту назад. Как эти невидимые твари, бесчисленные вирусы и бактерии, плавают на его ладони, проникая в мельчайшие трещины кожи. Ему стало дурно, ноги ослабли. «Я не смогу», – с горечью осознал он. И это осознание собственного бессилия было сродни моральному приговору. «Я приговорён к тому, чтобы мыть, и мыть, и мыть, пока, возможно, не сотру себя до основания».
Он вновь почувствовал острую необходимость очиститься, хотя буквально минуту назад поливал руки водой. Навязчивая мысль всегда возвращалась, как жадная волна прилива. Она не спрашивала разрешения, она вторгалась в голову, требуя: «Смой с себя эту грязь. Срочно. Иначе задохнёшься». И действительно, ему на миг показалось, что воздух стал гуще, будто в квартире поднялся удушающий туман. Горло сдавило спазмом, сердце заколотилось. Безумная паника накатывала, напоминая, что его тело может предать его в любой момент, заставить чувствовать, что всё внутри горит огнём.
Он пошёл обратно в ванную, но на полпути остановился, отчаянно сжав кулаки. В голове звучал внутренний голос: «Если ты сейчас же не включишь воду, ты сойдёшь с ума». А другой голос ему отвечал: «Но ведь, продолжая мыть руки, ты тоже сходишь с ума. Скажи, в чём разница?» И это столкновение двух противоречивых утверждений, оба из которых казались ему правдивыми, сбивало его с толку, обнажало всю глубину экзистенциальной двойственности. Он попал в ловушку: как ни поступи, всё ведёт к безумию. Может, быть человеком – это и значит идти к безумию, просто у одних это проявляется в безумии потребления, у других – в безумии страха, у третьих – в безумии власти. Но для него безумие – это лихорадочный зуд очистить своё тело, очистить себя от грязи, которая во многом лишь метафора.
