Дэн почувствовал, как из глаз выступают слёзы, солёные капли отчаяния, обжигающие так же, как вода обожгла его руки. Ему стало тягостно и стыдно, ведь в обществе плач расценивается как слабость. Но, может, в этих слезах и было его маленькое противоядие против удушающей пустоты? Может, это был знак, что он всё ещё способен чувствовать, хоть что-то кроме панического ужаса перед микробами?
Обернувшись к окну, он увидел, что день уже вступил в свои права: сероватый свет заливал комнату, выхватывая из темноты контуры мебели. Снаружи, вероятно, шла привычная жизнь: кто-то торопился на автобус, кто-то спешил открыть магазин, кто-то возвращался домой после ночной смены. И все они, так или иначе, заражены микробами, живут в мире, полном опасностей и болезней. Но они продолжают жить, как будто не замечая абсурда. Или они просто не дают ему завладеть своим сознанием. А Дэн не смог закрыться от него, он оказался отворённой дверью для воплощения этого страха. Накатила горькая тоска: «Почему же я не могу быть таким же?».
Он стоял у окна, смотрел на безмятежную с виду улицу. Люди внизу были крошечными фигурками, почти безликими. «Каждый из них – это целый мир переживаний, страхов, желаний, – подумал он. – Но я не могу осознать их так же ясно, как ощущаю свою собственную пульсирующую тревогу». И тут, почти против своей воли, он тихо прошептал: «Может, если я пойду к ним, если попытаюсь разделить эту обыденность, мне станет легче?» Но мысль об открытии двери, об ожидании лифта, об нажатии кнопок (ведь кнопки лифта, наверное, кишат микробами!) была невыносима. Тело сковал парализующий ужас, и он мгновенно отбросил эту идею. Нет, он не готов.
Отвернувшись от окна, Дэн ощутил сухость во рту и дикий голод. Он не помнил, когда в последний раз ел нормальную еду. Хлеб с прошлого вечера уже, возможно, успел покрыться микроскопическими спорами плесени. Ему стало смешно и страшно одновременно: теперь даже простой завтрак превращался в повод для паники. Он двинулся на кухню в попытке отвлечься, но все предметы – от столешницы до дверцы холодильника – казались ему обволакивающими ловушками. Он машинально потянулся за антисептиком, который стоял на подоконнике. Руки его уже ныли, но мысль о том, что он может снова их «обработать», была сильнее всякой логики.
Когда он открыл холодильник, холодный воздух приятно обдал его лицо. Но еда внутри выглядела подозрительно. Обёртка сыра, возможно, уже тронулась чем-то; молоко, стоящее в открытой пачке, наверняка успело «заразиться» окружающими бактериями за ночь. Дэн понимал, что это обычный естественный процесс – в конце концов, люди так живут всегда. Но его мозг не желал принимать это как норму. «Я не могу есть это, не могу…» Его передёрнуло, а в груди защемило от обиды на самого себя. «Надо же чем-то питаться, иначе я умру с голоду». И тут же пришла насмешливая мысль: «А разве это не будет облегчением? Ликвидация проблемы за счёт ликвидации самого носителя страха». От такой мрачной шутки ему сделалось не по себе.
В конце концов, он принял решение выпить лишь стакан воды из-под крана, кипячёной накануне – и то с осторожностью, чувствуя, как каждая капля проползает по горлу. После этого он сел за кухонный стол, положив перед собой пустую тарелку и глядя на неё, как на символ собственной несостоятельности: тарелка есть, а еды нет, потому что он не может решиться на элементарный шаг – взять в руки что-нибудь съестное. Ему вдруг отчётливо представилось, что любая пища – это вторжение в его организм чуждых форм жизни, и такое воображение усиливало дрожь в руках.
