Наутро, когда первые блеклые лучи света проникли сквозь щели в шторах, Дэн открыл глаза с чувством, будто пропутешествовал во сне через угольно-чёрную пустыню. Голова ныла, тело казалось чужим, и в груди скручивалось смутное чувство тяжести – смесь тревоги и вины, на которые не находилось конкретного повода, кроме самого факта существования. Он лежал, пристально вглядываясь в потолок, словно надеясь, что там найдётся трещина или какая-то неровность, которая сможет отвлечь его от собственных мыслей. Но ничего не было: только ровная белизна, которая лишь подчёркивала безликость окружающего мира.
В памяти всплыли ночные терзания – эти мрачные диалоги с собой, почти бредовые мысли о микробах и абсолютной чистоте. На момент пробуждения они показались чуть менее реальными, но стоило только пошевелить пальцами и почувствовать саднящую боль в потрескавшейся коже, как всё встало на свои места: это не просто дурной сон, это его новая реальность. От осознания этого щёки Дэна словно обожгло стыдом, хотя он сам не мог бы сказать, чего именно он стыдится – страха ли, абсурдности ли своей одержимости или же нежелания с этим покончить.
Наконец, он медленно сел, свесив ноги с кровати, и посмотрел вниз. Его руки лежали на коленях, будто беспомощные, исчерченные сетью воспалённых трещин, напоминающих крошечные каньоны. Ночью он вновь и вновь мыл их, натирая до красноты. Сквозь корочки, успевшие чуть подсохнуть, проступали крошечные точечки крови – свидетельства его неустанного очищающего ритуала. В этом зрелище было что-то трагически прекрасное: оно давало отчётливое доказательство, что он по-прежнему жив и способен чувствовать боль. Но в то же время в нём проступало и зловещее предзнаменование, что всё может стать куда хуже.
Он с трудом поднялся, пошатываясь, точно пьяный, и в голове уже крутилось навязчивое желание – бежать к ванной, включить воду, смыть липкость с пальцев. Но он остановил себя, сделав над собой усилие: «Хватит ли у меня мужества выйти за пределы этой квартиры? – подумалось ему. – Или я обречён на роль узника своего страха?» Он прекрасно понимал, что мир за стенами квартиры не перестал существовать: там по-прежнему ходят люди, открывают двери, ездят на работу, пьют кофе… и миллиарды микробов резвятся на всех поверхностях. Но сознание упорно рисовало лишь одну сторону этой реальности: опасность, которой нельзя избежать. Страх стал слишком системным, слишком всеохватным.
Собрав остатки воли, Дэн решительно направился в ванную, хотя его рука дрогнула на полпути к дверной ручке. Внутри колотился инстинкт: «Нет, лучше останься, вернись в кровать, не смотри на себя в зеркало – там же отражается всё твоё уродство, твоя беспомощность, твой абсурд». Но он всё же преодолел этот барьер и открыл дверь. Запах сырости и едва уловимый привкус антисептика ударили в ноздри. Здесь всё ещё царил полумрак: ночник потух, оставив лишь слабый отсвет, проникающий сквозь приоткрытое окно в коридоре.
Склонившись над раковиной, он внимательно осмотрел кран. Ночью ему мерещилось, что из него текла какая-то необычная, почти живая вода, словно извивающаяся слизь. Утренний рассудок говорил, что это была галлюцинация, порождённая переутомлением и паранойей. Тем не менее, рука снова дрогнула, прежде чем он повернул вентиль. Струя воды хлынула обычной, прохладной свежестью; серебристые капли прыгали по фарфору, ни о чём не шепча, не смеясь, не пытаясь выползти из раковины. «Всё лишь мой ночной бред», – пробормотал он, и в голосе прозвучали горькие нотки разочарования, вплоть до некоторого чувства потери: фантастический ужас, который ночью казался таким живым, теперь обнажился как выдумка. Но разве не все наши страхи – в какой-то мере выдумка, поддерживаемая собственным сознанием?
