– Мой отец до войны играл в оркестре оперного театра на скрипке, а сейчас театр закрыт, и мы очень бедствуем. Мама моя умерла, когда я была совсем ребенком. Отец занимается тем, что продает на рынке наши вещи – вернее, меняет на продукты, что удастся выменять. Все деньги в доме – мое сестринское жалование. А дороговизна невероятная!
– Да, трудное время, я понимаю. Что с нами станется – один бог ведает, – отвечал Коля.
– А я слышала, вы пианист? – глаза Сары горят приветливо.
– Да, я в Петербурге консерваторию окончил.
– А в летчики как, в прапорщики?
– Пути господни неисповедимы, а дороги военные еще невероятнее. Я был три года санитаром, а только потом летчиком стал. А тут вот катастрофа.
– Давайте завтра в садике погуляем, если погода позволит, – предложила Сара.
Все неслось скоротечно. Прогулки в саду у госпиталя сменились прогулками по городу: вначале днем, а затем и вечером. Потом поцелуи у госпитальных ворот, признания, любовь. Так пролетел ноябрь – последний осенний месяц, вернувший в душу Николая надежду, весну, жизнь.
28 ноября Николай Александрович выписался из госпиталя и поселился в небольшой комнатке маленького домика вблизи пляжа Аркадия, которую хозяева сдавали приезжим отдыхающим на море. Вернуться в дивизион было невозможно, он перестал существовать.
Из дневника Н.А.Бруни
Аркадия. В городе вчера был бой между большевиками и гайдамаками; сегодня перемирие.
Март, 13, 1918 г.
Аркадия. Город заняли австрийцы.
Без даты.
(С. Слеозберг)
Когда-нибудь ты пробовала представить себе катастрофу, которую я пережил в день моей последней исповеди?..
Нет! Ты не можешь себе представить этого, ты не знаешь, что было для меня еврейская религия; что было для меня еврейство! Как разум единого Бога, как гений, нашедший источник энергии мира, как молитва ослепленного Моисея на вершине Синайской горы, была любовь моя к тебе – еврейке.
Март, 15, 1918 г. (Аркадия)
…Я шел по песчаной дорожке сада, опустив голову, погруженный в созерцание своего (тогда такого пламенного молодого чувства и нечто божественное, еще более влекущее, голос сильный, перед которым я был пылинкой, мне сказал, что скоро меня здесь не будет, и что жизнь моя больше не принадлежит мне!
И не был ли этот властный, затопивший мою волю поток – не был ли единственно руководителем моим за все эти годы войны, которые отняли у меня мою юность! И не тот ли поток увлек мою юность! И не тот ли поток увлек с собою и Колю (Колю Бальмонта) и даже неверующего, сомневающегося Воровского, да и многих еще! И никакие силы, ничто не смогло бы удержать нас… от чего?.. от встречи со смертью!!
Кто скажет мне, что это случайность?! Кто посмеет отрицать здесь Божью волю!
А Сара?.. Я вспоминаю ее письма, начиная с короткой открытки, которую я получил, приехав в Аркадию, – как была она далека от того, что я переживал! И как медленно она поспевала за этим потоком, увлекшим меня!
Впрочем, я это не умею сказать, и она будет спорить! Ах! Она будет отрицать! Как и теперь она не понимает, как странно было чувство, звавшее меня в Москву, в Россию, и как неуместно было ее личное, все счеты в наших отношениях перед этим огромным, единым! Душно мне! Тесно! О! Если бы мы знали одного Бога, разве могли бы так не понимать друг друга!
Супружеское счастье – это перевес на весах великой веры, когда личные счеты на втором плане…
