К моменту, когда из прихожей послышался жизнерадостный голос судебно-медицинского эксперта Стеценко, криминалист Гена Федорчук уже заканчивал свою работу. Он все сфотографировал, согласился со мной в том, что пытаться найти какие-то следы на полу бессмысленно, поскольку стадо начальников уже пронеслось по месту происшествия. Я записала в протокол, что на туалетном столике находится записка, выполненная красителем синего цвета на белом листе бумаги размерами такими-то, со следующим текстом, и Гена записочку аккуратно положил в пакет, заверив, что попробует обработать ее нингидрином.
– Ты только пальцы у нее не забудь откатать, чем черт не шутит, а вдруг что-то на записочке найдем, – тихим голосом попросил он. Гена вообще человек тихий, и удивительно приятный в общении. По крайней мере, для меня – я питаю слабость к конкретным людям, умеющим высококлассно делать свое дело. А Гена для меня непререкаемый авторитет в области криминалистики, и за годы совместной работы многократно подтверждал это.
Заклеив конверт с запиской, он задал мне тот же самый вопрос, который я пыталась решить в течение всего пребывания на месте происшествия:
– Маш, а чем она записку писала? Где ее ручка?
Я еще не успела ответить, что этот вопрос и меня чрезвычайно занимает, как рядом материализовался Петр Валентинович со своей неизменной папочкой и доложил, что во всей квартире им найдено три пишущих предмета, – шариковая ручка с черной пастой на кухне возле телефонного аппарата, перьевой «Паркер» в сумке хозяйки квартиры и карандаш в коробочке на туалетном столике. Поскольку я на туалетном столике не обнаружила ни одного пишущего предмета, то не поленилась пойти посмотреть, что же Петр Валентинович имеет в виду.
Оказалось, что он имел в виду огрызок черного косметического карандаша для бровей. Грифель карандаша был таким мягким, что написать что-либо им было невозможно, разве только на зеркале, что я и продемонстрировала залившемуся от смущения багровой краской Петру.
Но проведенные им розыски несомненно были полезными. В квартире не было ручки, которой могла быть написана записка. Конечно, оставался вариант, при котором записка писалась в другом месте. Например, в театре. Черт их знает, этих самоубийц – Маяковский якобы двенадцать дней носил при себе предсмертную записку и только исправлял дату. Кстати, на нашей записочке дата не проставлена.
Пока ждали доктора, Петя рассказал, что тревогу забили коллеги Климановой, когда она вчеpa не пришла на спектакль. Такого с ней, по словам работников театра, никогда не бывало, она имела репутацию очень обязательного человека, запоями не страдала, наркотиками не баловалась, жила одна, поэтому не имела проблем, с кем оставить ребенка или престарелую матушку. Соответственно, ее неявка на спектакль была воспринята как чрезвычайное происшествие. Звонили ей по телефону, никто не ответил, тогда отрядили к ней домой группу товарищей. Двери никто не открыл, в окно увидели, что в комнате горит свет, и пошли в жилконтору за слесарем...
Вообще, от Пети пока что было гораздо больше толку, чем от хмурого сотрудника убойного отдела, который все это время преспокойно покуривал на кухне, последние два часа – в обществе понятых, и что-то чирикал на бумажке. Чего он тут околачивался, я плохо понимала, но все как-то было его не спросить. В конце концов, есть не просит, пусть сидит, я все время про него забывала.
