«Бутербродное» – несолёное сладко- или кисло-сливочное масло 61,5%-ной жирности, вырабатывавшееся преобразованием высокожирных сливок и сбиванием сливок в маслоизготовителях непрерывного действия
(ГОСТ 240—57).
Промокнув, но добравшись до спортшколы, постарался отключиться от охватившего меня морока. В зале, наполненном разгорячёнными телами спортсменов, я ощутил себя в «своей тарелке», привычно отрабатывая знакомые и годами отточенные комбинации движений, бросков, отходов. Здесь не надо было притворяться, изображать заморского князя, стараться понравиться. Здесь я был самим собой.
Стоя под жалящими, холодными струями душа (горячую воду отключали почти на всё лето), я наконец ощутил внутреннюю свободу. Неловкость, связанная с некой неправильностью происходящего, отступила, дав чувствам небольшую (как оказалось) передышку.
Оксана мне нравилась. Нравилось находиться рядом с ней, вдыхать аромат её духов, ощущать волшебную бархатистость её кожи, чувствовать горячее дыхание на губах и сладкий вкус её помады. Но мне не давало покоя и иное чувство – неискренность. Наигранная открытость, проявляющаяся в общении, словно опытная актриса примеряла выпавшую ей роль.
День подходил к концу. Я вывел на свободу своего алюминиевого «Мустанга», застоявшегося в тёмной кладовой местного дворника, и, усевшись на его узкий круп, медленно покатил домой сквозь влажную завесу, поднявшуюся после дождя с нагретых, словно сковородка, улиц. Мышцы гудели от сурового прессинга, обрушенного на них умелой «опекой» заслуженного тренера РСФСР. Мозг с неохотой пересылал ленивые импульсы в отяжелевшие конечности, заставляя уставшее тело двигать велосипед и его седока в сторону дома.
Добравшись, я закатил «немца» в сарайное стойло, стараясь не задеть педалями, снабжёнными острыми металлическими зацепами для лучшего удержания ступней, большую стеклянную бутыль с тёмным жидким содержимым (отец, сколько я себя помню, ставил вино). Прикрыв старую дощатую дверь, навесил замок. Сильно хотелось есть.
Шагая через двор, силился вспомнить, что хранит в своих прохладных чертогах семейная двухкамерная «Бирюса», как вдруг дверь в барак резко распахнулась, едва не врезав мне по носу, и в тёмном створе коридора (лампочка почти всегда была кем-то вывернута) проявились крупные формы Алекса.
– Привет, – осветив вечерний двор лучезарной улыбкой, произнёс друг. – А на гребца и бон бежит. Есть что пожрать?
Через пять минут мы сидели на кухне, выставляя на откидную столешницу буфетного шкафа всё, что завалялось в моём сиротском холодильнике.
– Предки-то давно укатили? – друг пытался выбить остатки кетчупа из стеклянной бутылочки на краюху подсохшего с завёрнутыми краями серого хлеба.
– Да, уже пять дней сегодня, – отзываюсь, доставая глубокую эмалированную миску с яйцами.
– Денег-то они тебе оставили?
– Сто рублей.
– Сотню на двадцать дней?! – донеслось из забитого хлебом рта.
– Это из расчёта – пять рублей в день, – киваю, ставя на газовую плиту огромную чугунную сковороду. – Они до сих пор не в курсе, что у меня в интернате бесплатное питание.
