Россия и современный мир №1 / 2018 - страница 29

Кортес выделял два социальных института, чье финансирование нельзя сокращать. Это армия и церковь; спасение старого порядка невозможно без священника и солдата, которые, по словам испанского консерватора, воплощали самоотречение и дисциплину [61, p. 323–324]. Герцен уделил особое внимание этой риторической формуле из речи оппонента. Если о священнике он отзывался как о безвредном «живом мертвеце», то солдат, считал он, таит в себе большую опасность. Герцен сравнивал его с палачом, называя «невинным убийцей, обреченным на злодеяние обществом» [32, с. 139].

Статья была воспринята публикой как радикальный пацифистский манифест: «…Черт знает, какого шума я наделал несколькими строками», – писал сам автор о произведенном эффекте [22, с. 307]. Консервативная газета «La Patrie» потребовала от прокурора республики запретить публикацию статьи из-за нападок на армию и систему правосудия. Однако это лишь подогрело спрос на номер газеты «Voix du Peuple» со статьей Герцена, и весь ее тираж в 40 тыс. экземпляров был распродан [32, с. 142; 62, с. 110; 23, с. 281].

Другим объектом критики Герцена стала концепция «gouvernement fort» (сильного правительства – фр.), ставшая лозунгом консервативных политических сил во Франции в 1848–1849 гг. Противники революции считали, что для законности восстановления и порядка в стране необходимо принимать самые решительные меры: ссылать в заморские территории, сажать в тюрьму, а в иных случаях и казнить. Радикально настроенные политики, на которых были направлены эти меры, активно протестовали против новой политики властей, активно выступали против концепции «сильного правительства», служившей этим мерам оправданием [54]. Среди них был и Герцен, который писал: «Gouvernement fort … не нормальное состояние, не status quo, а кризис, переворот, осадное положение, suspension des droits de l'homme (отмена прав человека – фр.] 93 года» [32, с. 147]. Эти слова были навеяны речью П.Н. Жерди (P.N. Gerdy) в Палате депутатов. Ее главный смысл заключался в том, что «сильное правительство», прибегнувшее к террору против собственного народа, породит лишь хаос и анархию в стране, но никак не мир и порядок [там же]. Герцен разочаровался в террористических методах. Якобинский террор из символа народной мести, каким он представлялся ему ранее, стал теперь в глазах Герцена примером государственного произвола и насилия.

То, чего опасался Герцен, произошло: революции 1848–1849 гг. завершились, и консервативные правительства вышли из нее победителями. Герцен больше не верил в поступательное социально-политическое развитие Запада и с начала 1850-х годов все больше внимания стал уделять России. Он был воодушевлен перспективой реформ в стране, намеревался выразить поддержку ее властям и умерить собственные политические требования. Казалось, Герцен был уже готов сделать выбор между радикализмом и умеренной политической программой. И тем не менее его как «неисправимого социалиста» [26, с. 273] никогда не оставляло в полной мере убеждение, что применение насилия в некоторых случаях неизбежно. Вместе с тем он осознавал, что радикализм образца 1848 г. в новой ситуации был уже неуместен.

Однако в определенных кругах Герцена продолжили воспринимать как революционера. Его обвиняли в безответственности и жестокости, что стало общим местом в статьях и письмах консервативно мыслящих. Так, Шедо-Ферроти (барон Ф.И. Фиркс) писал, что Герцен проповедует «междоусобную войну» [50, с. 36], сходные оценки встречаем у Б.Н. Чичерина [61], Ю.Н. Голицына [59, с. 486; 19], И.С. Аксакова [35, с. 2]. Руководствуясь теми же соображениями, П.А. Вяземский иронизировал по поводу «военного» псевдонима «Искандер», который Герцен взял в честь Александра Македонского [5].