– Ладно, – вновь угрюмо разрешил он. – Но за неделю надо управиться. Только будь добр – чтобы ни мои родители, ни сеструха с тобой не сталкивались. Как будто тебя здесь нет. А если видели, то только мельком и издалека. Понятно?
– Да.
– Отлично. Тогда свободны.
Несмотря на такое заявление, никто из дружков Павла с места не тронулся. Значит, сказано было только ему. Лекс поплелся в мансарду. Именно поплелся, ноги чуть друг за друга не цеплялись, точно он был пьян. Но что-то ненатуральное, нарочитое было в этой походке, будто даже сквозь нее проглядывала поступь хищника.
Павел скривился и отвернулся, пока никто не заметил в нем страх.
– Лешенька, миленький, ну, пожалуйста, еще немного! – они кувыркались на сеновале часа два, а этой волчице из соседнего колхоза «Серый брат» всё было мало. Да и он бы с удовольствием задержался, очень уж истосковался он по девчатам с этой уборкой. Вот только его грузовик давно должен возить зерно, а он от Берты никак не оторвется. Хороша, зараза. Но он справился.
– Солнышко, как стемнеет, будь здесь. А сейчас не могу, извини. Работа, чтоб ее, – он торопливо натягивал штаны. Куда подевалась его майка?
Берта лукаво засмеялась, потягиваясь на сене.
– Майку потерял? А я знаю, где она. Поцелуешь – скажу!
Солнечные зайчики скользили по ее смуглой обнаженной коже. Само совершенство! Он притворно сдался, нагнулся к ней, но целомудренно поцеловал в лоб.
– Честное слово, не могу. Председатель башку оторвет, – умоляюще прошептал он.
Волчица схватила его за плечи, швырнула на сено, села верхом.
– Пятнадцать минут! – настойчиво заявила она.
Но тут Лешка краем глаза заметил белую майку, ловко вывернулся и, на ходу натягивая ее, буквально удрал от девицы. Не оглядываясь, выскочил из сарая, запрыгнул в грузовик и дал по газам. Благо машина его слушалась, от одного прикосновения заводилась.
– Давай, родимая! – уговаривал он, выворачивая руль на ухабах.
Навстречу попался другой грузовик, с зерном. Никита – мужик на десять лет старше его, растивший троих ребятишек, – посигналил, а потом высунулся в окно, проорав, не сбавляя скорости:
– Лешка, сдурел? Один выговор не сняли, ты опять за свое! Устиныч там кипятком ссыт. Вечером к себе вызывает.
Последние слова раздались уже издалека.
– Вот и провели вечер вместе, лапушка. Предупреждал же!.. – бормотал Лекс, вжимая педаль в пол.
Весь день он работал как одержимый. Возил зерно, помогал грузить машину, чтобы быстрее дело шло, снова садился за руль. Без обеда. К закату он если и отставал от Никиты, то лишь на одну ходку. Но от публичного унижения его это не спасло. Публичного, потому что вечером Устиныч пригласил в контору не только его, но и маму с батяней, и братьев-близнецов, и даже сестренку Танюшку. Рассадил их на скамеечке вдоль стены под портретами «слуг народа» – центрального комитета народной партии. Генерального секретаря повесили отдельно: огромный поясной портрет грозно нависал над Устинычем, и сам председатель колхоза казался его миниатюрной копией, возвышаясь над дешевеньким, но массивным полированным столом, заваленным бумагами.
Лекс замер на пороге, а Устиныч замахал рукой, смешно топорща густые усы:
– Заходи, заходи! Одного тебя ждем.
Леша шагнул внутрь, покраснел, уставился в вытертую красную дорожку. Он заметил, что мама укоризненно поджимает губы, отец злится, братья злорадно ухмыляются. Сестра тоже полна упрека – вылитая мама.
