— Слышь, родная, — Вовчик с силой встряхивает меня, прихватив за куртку, — ты видать забыла свое место, да? Я могу напомнить. Ты после этого на своей блядской работке еще долго жопой не покрутишь. Она у тебя черная будет.
Где-то внутри меня поднимается страх. Холодный такой, до костей пробирающий. Потому что это раньше Вовчик бил в полсилы, так чтоб синяков не оставалось. Боялся отца. А сейчас — да похуй ему. Я ему сдачи дать не смогу. Никогда не могла.
Сжимаю зубы отчаянно. Нихрена я ему не скажу. И он, наверное, не осмелится бить меня прямо тут, но так ли далеко — затащить за угол? И ори не ори — у универа сейчас уже и народу нет. Все кто освободился — уехали. Только Сергиенко и пробежит. А ему — просто похер.
— Где лежит мать? — Вовчик переходит на откровенное шипение. — Я тебя в последний раз спрашиваю, Катя.
— Извините, — от резкого холодного голоса сзади и над нами вздрагиваем мы оба. Даже я, обмирая от страха и предвкушения пиздеца, не смотрела туда, смотрела на злющую рожу мудо-братца.
Ройх стоит в двух шагах от Вовчика, скрестив руки на груди. Глаза леденющие, скальп на лету срезающие.
Господи, а его-то как сюда принесло?
И почему именно его, блин, опять?!
— Слышь, мужик, не лезь не в свое дело, — мирным, но угрожающим голосом советует Вовчик, — это моя сестра. У нас тут семейные вопросы решаются.
Попутно мне сжимает руку — такой четкий намек: “Вякнешь — втрое опиздюлишься”.
Я даже глаз поднять не могу. Как омертвела вся.
— Да мне похер, кто ты там, мальчик, — скучающе комментирует Ройх, — но если ты от неё клешни свои не уберешь, челюсть с асфальта собирать будешь.
Господи, что угодно мог сказать ведь.
Что он мой препод, что вызвал полицию, или что сейчас охрана подойдет.
Почему сказал это?
Да еще и пальцами медленно перебирает. На той руке, которую вчера от Вовкиного кредитора расхерачил.
Пальцы Вовчика с такой злобой стискиваются на моей руке — я почти уверена, что сейчас кость под ними лопнет. А потом он резко сплевывает и шагает в сторону.
— Ебнутые вы тут все какие-то, — роняет напоследок и бочком-бочком протискивается мимо Ройха. Сваливает прочь.
А я…
А у меня подгибаются ноги. И в глазах резко темнеет. Сил моих больше нет. Кончились.
Прихожу в себя от неприятного, аммиачного запаха, ввинчивающегося мне в мозг с настырностью самореза. Противно. Пытаюсь как-то увернуться от этого запаха, но чьи-то безжалостные пальцы пихают пропахший нашатырем тампон. Снова. И снова. И снова.
Особенно раздражающим оказывается неприятный подрагивающий голос, который при более детальном ознакомлении оказывается голосом не кого-нибудь, а Женьки Сергиенко. Нервничающего. И перескакивающего с одного на другое.
— А он точно в полицию не заявит? Мне он сразу не понравился. Я думал, парень Катин, а вы говорите — брат…
— Ну, не папа римский, и слава богу, — голос Ройха над моей головой оказывается эффективнее нашатыря. Ну, точнее — это мне так сперва кажется. Я вздрагиваю, вскакиваю на ноги, а потом меня так резко бросает в жар, что я с трудом не падаю обратно.
— Господи, Иванова, да уймись ты уже наконец, — минуту назад спокойный, обращаясь ко мне, Ройх будто теряет весь этот свой дзен, возвращаясь к своему исходному раздраженному состоянию. Тяжелая ладонь падает на мое плечо, заставляет приземлиться обратно. Я … Даже не протестую. Сквозь круговерть темных и цветных пятен особо даже не получается понять, куда бежать.
