– Как грустно, Серж.
– И это даже не самое страшное, Мися моя! Я фантастически одинок, живу в придуманном мире, совершенно без опоры, понимаешь? Ладно, я давно не знаю, куда мчится моя жизнь. Но так было всегда! Мне особенно страшно, что больше не вижу смысла в балетах. Не понимаю, куда могу двигаться – и куда хочу идти. Да, вот главное – чего я сам хочу, собственно? При этом сто с лишним человек артистов верят, что я способен год за годом придумывать новое и вести их вперед! Кормить их еще надо, а они никогда это не ценят, такие люди…
– Ты и правда можешь, Серж, просто тебе надо отдыхать больше, – Мися принялась за душистую клубнику.
– Сломалось что-то во мне. Может быть, это после кошмара с Феликсом, – он потер лоб, снова сморщившись.
…В сентябре 1919 года во время гастролей с труппой «Русского балета» в Лондоне сошел с ума талантливый испанский танцор Феликс Фернандес; он был слишком ранимым, слишком гордым.
– Да, ты написал мне, это ужасно, Серж. Где теперь тот мальчик?
– В лечебнице для душевнобольных, – Дягилев поморгал и вздохнул. – Леонид тоже стал странным, часто смотрит на меня таким взглядом, знаешь, – словно чужой, оценивает этак недобро. Но главное, меня пугает, что вот-вот мне самому станет вовсе не интересно заниматься балетами. Что делать тогда? Продать старые постановки? Вместе с артистами? Заниматься выставками картин? Я даже не знаю, где набирать новых танцоров. Они обязательно будут нужны, а Россия теперь для меня закрыта.
– А в Европе? Разве нет хороших?
– Если в «Русском балете Сержа де Дягилефф» будут танцевать итальянцы, англичане и французы, придется менять название. Публика не поймет, если в программе одни иностранцы или даже если много иностранцев… Мися, у меня вот мачеха умерла, а я даже не смог ее проводить, побоялся вернуться в Россию, вдруг потом не выпустят. Она болела долго, страдала – я ее любил, всегда! У меня ведь не было матери, умерла при родах, – Дягилев всхлипнул.
– Моя тоже, – пожала плечами Мися, облизывая кончики пальцев. – Но на один день раньше, чем твоя, и тоже в России. Как мы похожи, Серж.
– Я всегда помню это! Мы с тобой родились почти одновременно, как близнецы, и оба сироты… ох, еще не знаю, что там с моими младшими братьями, совершенно не знаю. В России так опасно. Ночью просыпаюсь, в Лондоне или вот в Риме, даже и в Париже, и совсем не понимаю – кто я, зачем живу. Сердце стучит, в ушах словно метроном тикает, и громко так, мне страшно! Я один, Мися, только ты у меня осталась, миленькая, родная моя.
Мадам Серт села на подлокотник кресла, склонилась к его лицу и стала осторожно вытирать платком мокрый лоб.
– Бедный мой, бедный. Это мы стареем. Скоро и тебе, и мне будет пятьдесят. Ужас какой-то.
– Ты что! Я не верю.
– Не бойся, ты ведь моложе меня на целый день, дорогой, – тихо сказала она. – Мне тоже часто бывает грустно. Повезло, конечно, что Жожо так меня любит, канючит постоянно: «Тоша, идем купим тебе то, Тоша, я принес тебе это!» Но в последнее время все равно я много плачу. А Лёля хороший мальчик, и он тебе благодарен. Вот уверена.
У Дягилева по лицу по-прежнему текли слезы.
– Ты устал… Вы что, поссорились? – вкрадчиво спросила Мися, проводя ладонью по крашеным волосам Сергея Павловича. – Расскажи, расскажи мне все.
– Чудесно пахнет твой платок, Мися. Что это?
– Не помню. «Коти», что ли, или, наоборот, «Герлен». Убей не помню, ага, Жожо купил.
