Единственным человеком, которым она восхищалась неизменно уже больше десяти лет, был Сергей Дягилев. Она не могла его до конца понять и не сумела подчинить, несмотря на то что он нуждался в ней. Мися часто давала деньги на постановки, а когда не имела такой возможности, помогала найти благотворителей.
– Я просил его убрать барочные украшения в старой музыке, мы эти дни много работали. Но вдруг сегодня наш маленький Игорь стал капризным. Может, устал, – пожаловался Дягилев, разбирая собственные пометки в нотах. – Вспылил и сказал, что поработает у себя. В этой арии слова еще не знаю какие, а тенор петь будет так: «О-а-а…» – громко озвучил он.
Свой голос Дягилев сам признавал «сильным, но довольно-таки противным».
– Либретто уже есть?
– Да, его Лёля написал, вышло весело, просто отлично. Уверяю тебя, я только дал ему книги, почти ничего не подсказывал. Лёля очень одаренный… ни в одном из танцовщиков я не встречал такой блестящий ум! Знаешь, как будет называться спектакль? «Пульчинелла».
– Не слишком просто?
– Добрый день, мадам Серт, – сдержанно произнес Леонид Мясин, входя в зал. – Название и должно быть простым.
Мися, будто внезапно обессилев, снова перебралась на диван. Ее лицо, запечатленное великими художниками, с возрастом отяжелело, уголки глаз опустились, маленький рот уже не был ярким, а губы стали тонкими и часто кривились язвительно. Полулежа на подушках, она прикрыла раскрасневшееся лицо веером.
– А где вы были все утро, Леонид Федорович? – срывающимся голосом спросил Дягилев.
– У Чекетти, разумеется, – необычно длинная шея танцора вытянулась еще больше, круглые глаза помрачнели.
Мися наблюдала сквозь ресницы. Вдруг она встрепенулась:
– Лёля, прекрасный сапфир у тебя, еще чище, чем прошлогодний!
В конце каждого сезона Дягилев дарил любимцу перстень с сапфиром.
– Что вы делали у Чекетти сегодня? – полюбопытствовала Мися.
– Это был ежедневный класс, – ответил Мясин раздраженно. – Сергей Павлович прекрасно знает, чем мы там занимаемся каждый день.
Дягилев и Мися переглянулись, словно родители, уличившие ребенка во лжи.
– Ну, покажи мне какую-нибудь сцену, – попросила Мися. – Серж, подыграешь?
Беппо принес Мясину балетные туфли и помог переобуться. Следующие три с лишним часа танцор показывал и объяснял придуманные и записанные им в специальную тетрадь движения и па, они с Сергеем Павловичем проходили картины будущего балета, подробно и не торопясь, не обращая внимания на духоту и жару. Мясин изображал разных персонажей, показывал характеры, объяснял мизансцены. Дягилев подыгрывал на рояле, пропевал фразы арий или отбивал такт ладонью на крышке рояля. Мися следила за представлением, иногда аплодировала, иногда морщилась и зевала, а то просто дремала, отхлебнув шампанского.
Но реагировала всегда к месту:
– Лёля, а это девушки у тебя так будут танцевать? Не будет па-де-бурэ здесь смотреться грубо?
– Наоборот! – Дягилев смотрел то на ноги танцора, то в ноты, будто проверяя согласованность. – Как можно больше вольностей, так и должно быть в народной комедии. Не хочу видеть салон и будуар, нужны танцы на площади, понимаешь?
– Но можно поставить па-де-ша, наверное, вот такую дорожку, и потом будут пируэты, – Мясин показал серию шагов, покрутился на одной ноге и вопросительно посмотрел на Дягилева.
– Ни в коем случае смягчать не надо! Все должно поражать: обновленная музыка Перголези – Стравинский. Лучший хореограф – Мясин! Костюмы и декорации – Пикассо! Мы ставим для внуков, а не для дедов.
