Возьмите такое заурядное явление, как форма написания любого обращения в любую властную структуру. В соответствии с данными нам после революции равными со всеми правами, мы начинаем эти обращения с крупно выведенного заголовка – Заяление. То есть, другими словами, объявляем властям о своем праве на что-то (например, на земельный участок, который мы намереваемся обрабатывать собственными силами) или потребность в чем-либо (например, в денежной помощи или намерении отправиться в отпуск).
Но вот парадокс: первым же словом, которым мы начинаем излагать существо дела, почему-то оказывается прошу. Обнаружить в таком словотворческом кульбите хоть какую-нибудь логику или тень здравого смысла нет решительно никакой возможности.
Строго говоря, прошения имеют право на существовании. Во всяком случае, до Октябрьской революции они были в широком употреблении и никого не удивляли тем, что были именно прошениями, а не требованиями, тем более – заявлениями. Чиновник, на стол которого ложилось такое прошение, мог одинаково легко, с осознанием законности предоставленных ему прав и обязанностей (или собственного каприза, – поди докажи, что он капризничает, если ему эти права и эти обязанности вменены государством в лице более высокого, чем он, начальства или инструкцией), начертать резолюцию: разрешить или отказать.
Времена после революции переменились. Теперь государство предоставило всем гражданам одинаковые права и обязанности, в соответствии с которыми мы не ожидаем от поставленного над нами чиновника милостей или подачек, а заявляем о своем законном праве на что-то или что-либо. Но поскольку мы не заявляем об этом, а просим, то и современный чиновник, каким бы незначительным в иерархии власти он ни был, вправе начертать на нашем заявлении, руководствуясь новыми должностными обязанностями и инструкциями (а по сути стародавними, пережившими все перипетии революции, иностранной интервенции и Гражданской войны, нэп, коллективизацию и индустриализацию, ГУЛАГ, Великую Отечественную войну, послевоенное восстановление народного хозяйства и последующие события вплоть до развала Советского Союза), магические разрешить или отказать. Что уж тут удивляться, что взяточничество, это неискоренимое зло, возникшее на Руси еще до татаро-монгольского ига, будет процветать и дальше, а гражданское общество, о котором столько разговоров и связанных с ним надежд, тем более демократия, в обозримом будущем едва ли из недосягаемой мечты превратятся в осязаемую явь.
Да и с какой радости или бодуна взяточничество вдруг исчезнет, уступив место гражданскому обществу и демократии? Оно будет сколь угодно долго процветать, поскольку разруха, накрывшая страну во второй раз, продолжает править бал не в силу каких-то необратимых природных катаклизмов, а просто потому, что разруха, по справедливому наблюдению классика, гнездится в головах, – в головах как тех, кто определяет политический и экономический климат в стране, так и в наших собственных.
Упомянутый в предисловий Юргенс не одинственный, кто критически относится к русским. Его поддерживают многие. Так, бывший советник Ельцина, а ныне политолог, президент фонда Информации для демократов (ИНДЕМ) Георгий Сатаров говорит: «Юргенс прав, мы архаичны. В тех государствах, где произошли модернизационные прорывы, базовые социальные отношения – горизонтальные. То есть там есть конкуренция, кооперация. А в обществах, подобных нашему, то есть с существенными остатками архаики, доминируют вертикальные отношения – отношения властного доминирования и подчинения. Это и не дает возможности реально модернизироваться»
