Съехав с дороги, «нива» утопла чуть не по оси. Нас зашвыряло влево и вправо. Я завращал руль, чтоб не увязнуть. Мы продвигались шатко и валко с полкилометра, и оказалось: тот, кто давил снег тракторной силой, дал задний ход, к асфальту. Планы менялись. Нужно во Флавск и действовать утром. Так бы и вышло, только колёса забуксовали. Я, подложив сор, тряпки, вновь сдал назад. Впустую! Я суетился: тюкал под шиной крепкую наледь, прыгал к рулю, газовал… Зря. Тщетно. Случай подтвердил мне участь Квашниных – фамильный рок как злой тупик. Без сына, будь один, я ночевал бы здесь, на поле.
Все мои планы парадоксальны: что-то велит мне сделать шажок, второй, четвёртый, сотый, двухсотый, но без учёта силы, здоровья либо талантов, вместе желаний либо нужд близких или чужих. Итог? Шаг тщетен и нелеп… Мной водит Промысел? упрямство? И сегодня в виде кары – вал из снега?.. Толк в моей нелепой жизни? Ну, хотя бы, для чего турне в деревню? Что за «честь» и «род» старинных Квашниных да пафос «вотчин» или «корни», что «спасут»-де?! Чушь. Абстракты! Есть изба в порядке дачи и безумец, кой, взамен усилий рубль стяжать и клиник, дабы в них лечиться, – ездящий… А главное, зимой путь к Квасовке не чистили с гайдаровской эпохи, семь лет точно; я надеялся на прóталь. Нет её. Есть ров в снегах, в конце рва – вал. Тупик как западня?
– Пап, едем?
– Нет, пешочком, ― возразил я.
Солнце краснело у горизонта. Начал дуть ветер.
Я на брезенте поволочил скарб, глядя на сына, кой прежде бегал с радостным криком, что вот его наст «держит», «а, пап, тебя не держит». После, усталый, он стал плестись за мной и охать… Продвигаясь, мы налево клали тени, длинные и мрачные… Лог, пропоровший склон, стал нам преградой и измучил; наст здесь тонок, снéга масса, мы едва ползли.
Внизу открылся вид усадьбы: Квасовка, квашнинская когда-то «вотчина». Правее, с края, – дом близ лиственниц… Мы шаг ускорили, поскольку склон стал круче, наст – прочнее… Шли к ограде, чтоб впоследствии сквозь сад, вгладь с кронами (февраль намёл сугробов), лезть, почти без сил, до хлева. Я пробрёл в саму избу; включил фонарь, втащил брезент, на нём – наш скарб.
Срок печь топить, греть ужин, стлать постели. Но проводку выдрало ворьё. При свечках, багря под разбитой рамой снег, я вымел сор метлой и поколол чурбак. Набив печь чурками, почиркал спичкой. Пламя вспыхнуло, дым повалил вовнутрь, – вор снял плиту над топкой, сдать её в металлолом, естественно. Я вспомнил: у крыльца имеется ещё плита, чтоб не ступать в грязь в дождь; но, правда, та плита с разрывом. С выдранной из льдов плитой вернувшись, я приткнул её как надо. Дым немедля втёк в трубу, чад сгинул. Разогрев еду, набив в ковш снег на чай, я встал к лежанке подле печки; левый край её был трёхканальным, к потолку почти, щитком из кирпича, широким, предварявшим деревянную огромную кровать.
Сын мёрзнул.
Было промозгло, плюс пять-шесть-восемь. Для обогрева надобно, знал я, долгое время: вовсе не час и не два часа, семь как минимум; ночь притом будет стылая, некомфортная. Повалиться бы от усталости, да сперва надо печь топить и избу сушить. Можно, правда, к соседу, пересидеть там; но, однако, не хотелось разговаривать ни с кем.
Отужинали…
Сын уснул. Я бодрствовал: сказалась хворь моя с нуждой задобрить дом. И я вбирал в себя жилище в три окна с фасада, с торцевым одним, ворьём изломанным и мною заткнутым, как дым повывелся. Вор (сброд воров) резвился: шторы в клочья, стулья опрокинуты, скарб пó полу; стол сплошь в бутылках, в пробках, в объедках, кои водили тряские тени тоже от тряских огненных риз от свечек, что я привёз так кстати.
