Russология. Путь в сумасшествие - страница 35

Вдоль плетня те самые юнцы в немытых «адидасах» и в ветровках (модный гопницкий «прикид») шли, скалились, в руках по сумке.

– Были у Закваскина, у пахана; там прятались… Михайлович, дак, значит, ты поймай!

Я понял, что не догоню двадцатилетнюю шпану.

– Пускай… Я, кстати, не Рогожский. Кто? Квашнин. Я правнук местных бар, тех садоводов. А участок на жену оформлен, на Рогожскую. Вот так, Григорий свет-Иванович.

Он покивал. Я стал ему своим по связям Квашниных, здесь живших, с близкими Закваскиных и Заговеевых и пр. окрест.

– Дом неспроста купил, чай? Тянет родина?.. Коль не Рогожский… то, Михайлович Квашнин, ну, здравствуйте! – Он подал руку, чтобы мою пожать – по-новому, особо. После он сидел-курил, взгляд в землю, приручая сказанное мной, но обронил вдруг: – Что молчал, Квашнин?

Молчал?.. Так легче с жизнью… Да не с жизнью, нет, а с данностью; но, может, и не с данностью, а как её: быт? сущее? реальность? явь?.. Давно уже я разделил Жизнь с Внешним, что вокруг. Я вник: последнее – не первое; они различное: здесь власть, порядок, в воздух чепчики, законы, иерархия и «дважды два четыре», хоть умри, – там прихоть, пакость, дурь, безóбразность, а дважды два – суп с клёцками, а то аэростат. Но где Жизнь застит Внешнее – как бы реальное, чтó в них единое и как туда и вспять, из Жизни в Данность (в явь, в реальность, в быт) ходить; чтó истинней – тут сложности. Как просто быть безличным, думая: ничто вовне, я где-то там в Гиперборее исполин; здесь пусть «Кваснин» – я в истине «Квашнин» заподлинный; во Внешнем пшик – я гений в Сущности, в неложной Сокровенности. Как просто быть безличным, коль не знать, где Внешнее, где Жизнь и чтó действительней. Означась, я постиг, что впредь мне здесь нельзя быть некаким Рогожским. Быть нужно – Квашниным, чтоб новому осваивать здесь новое. Я чувствовал: вот-вот во мне взовьётся подноготная, вопя истошно… Встав из старой чиненной телеги, где лежал, я лишь спросил:

– Что с комиссаром?

Заговеев тоже встал, в изодранном халате, в фартуке, чтоб меж затяжками досказывать: – Он сдал твоих, Закваскин. Я малой был, помню, он драл глотку, контру обнаружил, Квашниных, мол… Вас, тоись, знали! Мельницу знали вашу на Лохне; дед твой учил тут в школе; дак и сады – Квашнинские по имени, Михайлович, а не какие-то… Не знали мы единственно, что вы те древние.

Заняв еды, я ушагал. Отужинали с сыном.

Смерклось; воцарилась синева.

Я сделал важное. В хлеву хранились ветхие, от прадедов, салазки. Спрятав карабин, мы двинулись дорогой по-над поймой… В окнах ближнего соседа свет: факт найденного сына, «думца» и «министра», что, не праздник? Праздник, ясно… Близ меня брёл мой нелепый сын… Что он наследует? «Усадьбу», что, де-юре, только дом с землёй под домом? Плюс двухкомнатку в Москве не в центре? Плюс мой брат, на коего уйдёт вся прибыль от продажи старой, в городе Кадольск, жилплощади, чтобы лечить его? Наследство, в общем, дрянь… Есть, правда, брáтина как ценность, хоть и невеликая. Вдруг сын продаст её – Закваскину, «министру», «дворянину», «думцу», наконец?

Шли настом. Санки стряхивали ржавчину, скрипели… Канул третий двор с копной и стогом сена – заговеевский… Разлог… Тенявино… За поймой, справа, открывались в россыпь избы, нежилые. Да и рядом, то бишь слева по-над пойменной дороги, ― тоже избы без людей… Ночь ширилась, но попусту: из-за луны над Флавском тьма бессилела… У речки, в ивняках, над снегом – мельница. Там мой отец когда-то выискал тот сундучок, наш «patrimonium»… Был слышен плеск по перекатам… Каркнул ворон… Мёртвое крыло села вдруг сопряглось с жилым крылом, с туманными при лампах окнами, с дымящими вверх трубами и с брехом псов… От церкви в виде остова без крыши и дверей, мы двинулись по склону вверх. Я влёк салазки; сын спешил за мной… Руины… Школа – нынче остов (нет детей)… Вон свиноферма, вся в руинах… Маленький сельмаг, где я брал лампочки и крупы при советской власти, сгинул, обратился в прах… Водонапорка накренилась, скоро упадёт… Склон этот звался «Сад», «Сад Квашниных», «Квашнинский Сад», «Тенявский сад», «Сады»…