Вот роща: ивы, клёны и т. д. Кресты в сугробах… Кладбищу, уткнутому в поля, лет, верно, триста либо под пятьсот, а то и больше; часть распахана в тридцатых… Где старинный барин и помолог, «испытатель яблок» восемнадцатого века, друг Балóтова, мой прадед? Неизвестно. Где иные наши предки? Камень с их гробниц был снят в двадцатых, после революции, – на статуи вождей трудящихся крестьян и пролетариев… Пробившись в угол (там, возможно, под землёю пращуры) и сняв картуз, я стал под ветер. И стоял.
– Пап, мёрзну! – охал сын.
Я сделал, что хотел: он был здесь и, возможно, повторит маршрут своим сынам.
Назад он шёл по насту меж могил и крикнул, что наткнулся на «дорожку» к обелиску, где с фото вперился в ничто тип с грубой челюстью над обновлённым краской текстом:
Фёдор Закваскин
был дворянином и предколхоза
был в МГБ сержантом
1890 – 1959
помним навечно
Значит, Закваскин ладит культ предков? Ишь!..
Флавск слева вдалеке мерцал спорадами огней, а близкое Тенявино помигивало окнами. Но Квасовке тьма ширилась, огней там не было… Мой сын, везом в салазках по-над поймой, вдумчиво молчал, взирая то на речку вниз, то в лунность неба, то на мрачность опустелых ветхих изб. И я молчал, дабы не сбить ход сказочных в нём грёз.
Так моего отца на санках схожей ночью здесь в прошлом вёз мой дед. Так и меня, дитё, в приморских Унашах вёз мой отец. Так я везу сегодня сына… Мало ли: не подарив ни важных смыслов, ни богатств, ни красоты, ни славы, – прокатить ребёнка в погнутых салазках в глубине страны? Что я ему оставлю? Ничего. Лишь тягло жизни, магию холодной этой ночи и любовь.
Тенявино… конец его… Спуск от безлюдных изб в разлог в снегах… подъём вверх к Квасовке… двор Заговеева под слабым фонарём… второй фонарь – закваскинский… Мой дом – без фонаря. Левей, за поймой, отдалённо, – двор Магнатика с синюшными огнями… Сняв картуз, застыв, я слушал плески вод на Лохне, треск пухнущих весной стволов деревьев… Капнуло с берёзы над дорогой.
– Завтра жди капель, – изрёк я.
– И с ручьями, пап?
– Всенепременнейше.
– А к речке мы сойдём? Там поохотимся, как раньше?.. Крепость снежную построим?
Ночь моя – труд, труд мысли. В звёздных монистах кралась луна; стыл сад под лунным серебром. Шуршали мыши, ошалев от печки, гревшей подпол… Вновь с шумом ссы́пался прах с потолка: не стрелка ли опять?.. Март кончился; пошёл апрель… Я жаждал тёплых вешних гроз, и возбуждался стих про «воды», что-де «весной шумят»… При всём при том, ни в новый день, ни в день, когда уехали, весны не прибыло, как, впрочем, «вод весной»; под ночь мороз, а днём плюс пять, и к солнцу жизнь рождалась стылой. Завязи, мошки – весь их начальный ход погиб… Считают, русский климат формирует русскость? Нет, природой правит русскость. Шварц писал, что Жизнь, как есть она, способна внутренней интенцией и волей строить свой режим. В природе зло отсутствует; напротив, человек растлил вселенную (мысль Дун Чжуншý)… Я был в бессоннице, которая пряла холст мыслей неустанно, будто бы не хворой плоти – мыслям предстояла латка…
Утром стёкла были я́сны – знак сходства Цельсия вовне избы и в ней. Срок печь топить… Сын спал. Вот-вот уедем – я же с ним почти что не был. Я вскричал:
– Ручьи текут!
Он выбежал. Вернулся скорбный.
– Тоша, день шуток. С Первоапрелем!
Он, одевшись, сообщил: – Пап, та стрела из пыли вроде вновь там, хоть ты вымел.
– Здорово! – я поддержал. – Ты шутишь хорошо.
