– Ох, озяб. Мне к печке бы…
Я поместил его под одеяло, сунул в печь дрова.
Сын начал: – Крепость с виду домик, но из снега. Он игрушечный?
– Реальный.
– Раз без печки – то поддельный.
– Тош, реальный, – убеждал я.
Через минуту печка гудела, и наши куртки яростно сохли.
Стукнули в окна; к нам Заговеев. В дом он не стал входить: конь фыркал у калитки. Гость был с кнутом в руке, бровь вкось, а чёлка сбилась.
– В Локне брал камень, – начал он с ходу. – С мельниц квашнинских, что недалече, камни не выбить. А в этой Локне в брошенных избах камни на глине, брать их легко… Дак выпил… Что Закваскин врёт? – разволновался гость негаданно. – Врёт не косить вокруг тебя, Михайлович! Он сам косить, врёт, будет и внаймы сдаст, чтоб по бизнису, для прибыли! Рогожскому, – тебе, – врёт, не давал лужки, лишь дом давал; сад тоже, мол, его… Дак я косил лужки! Мои – конь с овцами, коровка, куры, гуси; мне кормить их. Животина! – Он, подпитый, возбуждённый, обронил кнут, поднял кнут. – Что брешет? Сходит в город, выбьет нужные бумаги; врёт, лужки ему за битву с прежней властью дали бы, а с сыном вовсе. Сын из Думы, врёт.
– А прежде он косил там?
– Он косил… – Взмахнув кнутом, гость им же почесал в затылке. – Он косил… Сто лет назад косил, при императоре горохове! Пришёл с тюрьмы, сдавал внаём Кравцу и Васину да Гавшину… Михайлович! Глянь, близ меня – разлог в буграх! Там битва Курская косьба! Ты дом купил, он стих: обычай тут, коль дом твой – то усадьба тоже, стало быть, твоя. Ты не косил – я и косил их. Счас озлился; сын приедет, надо денег… Тут вопрос, есть сын, спросить?! – Гость высморкался в снег. – Из Думы сын? А из тюрьмы!
– Не обсуждали мы лужки, ― изрёк я. ― Никогда не обсуждали. Он солгал, Иванович.
– Дак врёт! – Гость, дав, прощаясь, руку, захромал прочь, бросив: – На лужках трава обильная!
– Ты, – вёл я вслед, – оформи их. Не то отпишут их Закваскиным.
– С того, что сын его Николка шишка? Выкрал он бумаг с гербами пыль пускать; а сам с тюрьмы – к папаше сразу, подкормиться. Но с лужками… Нет, Михайлович. Мне га дан, больше га не выбить. Коль, допустим, как Магнатик, фирма-бизнис, – получил бы. Мне не нужно. Мне – покос, все бизнисы. – Старик со стриженой, – но с чёлкой, – головы снял шапку. – Сплошь прихватизуют, глянь! Всё им, верхам! Сто га им? – на, пожалуйста! Нам, бедным, – фиг. Мансарово безлюдное, мрут сёлы; фермы рушатся, бурьян… Как надо? Вниз дай землю, эти га! Строй снизу, так ведь, вроде?
Мерин на нижней, что по-над поймой, узкой дороге фыркнул. Тень шла за строем голых акаций. Вскоре Закваскин, ― в серой фуфайке, в бурках, в папахе, ― лез по сугробам через калитку.
– Мерина бросил? Ехай! – начал бурчать он, тыча в соседа толстой клюкой. – Исчезни. Так как Рожанский тут не дурында из Сиволапска. Он из столицы и не балда дурь слушать. Он есть учёный кандидат.
– Да?! „Бляцкая наука“, что „бесштанная“? Твои слова?! Михайлович! В глаз плюнь ворюге – он скажет „дождик“… Конь мешает… Сын твой едет?! в лемузине? Пёхом чешет!! – Вынув «Беломор», старик поддразнивал: – Ишь, „кандидат“… Озлясь, что продал дом тебе, он мне в промать тебя, Михайлович…
– Рот схлопни, пьянь! Жрёт политуру, брешет, – вёл Закваскин. – Днями ездит, ищет выпить. Первый врун у нас. Курлыпа!.. Заговей, уйди-ка!
Тот, зажегши папиросу с пятой спички, стал курить и кашлять, а прокашлявшись, сказал: – Ты про лужки! Что врал мне? Говори!
