Он вёл, влезая в свитер: – Не шучу я.
Выпавший ночью, прах лёг и вправду в том самом месте на половице; ну, а под прахом был из прожилок дерева пола ясный узор, вид стрелки повторяющий.
– Пойти и лоб разбить? – смеялся сын, шагнув к стене по вектору, указанному стрелкой.
Можно выйти, я подумал, обогнуть дом… там газончик, дальше клумба, где жена лелеет розы… после – взгорок как фундамент древних сгинувших хором. (Мой предок, тот А. Е., в «эпистоле» писал: «…дом в Квасовке – из тех, что встарь, при Алексее боголюбце при Тишайшем, строились, чертог c подклетями; его Квашнин-боярин, предок мой, воздвигнул в Квасовке близ шляха, что Муравский шлях, кой с Крыма вёл к Москве и им ходили в Ханство Крымское… Агарин нас стеснял… при межевании отторг Тенявино по дол, звать Волчий, кой, божился плут, рубеж меж нас спокон. Квашнинский сад – отъял. Одна отрада мне, что рядом, в Квасовке, мной сажен малый сад…». Вот чем был взгорок с сорняками: корнем «чертога»). Дальше ― периметр, кайма кустов с деревьями; за ними ― выпас, что, сходя в разлог, вползал потом на сходный с ним, соседний по-над поймой выступ, на мансаровский. А дальше, за Мансарово, был строй прилохненских и прочих сёл, вплоть до Белёва.
– Пап, и что?
– Бог шутит с этой стрелкой. Завтрак?
– Снилось, ух!..
Он рассказал про сны, являвшие смесь ясельных, детсадовских и прочих тем. При этом вилкой действовал, как ложкой, ёрзал, изгибался, выпрямлялся, тычась в миску; подпирал вдруг лоб и щёку, будто дремлет. Я следил за ним. Мой сын в моей судьбе как свет.
В апрельском, – семь часов уже с полуночи апрельском! – пока ещё в заснеженном саду, бредя под солнцем, мы встречали лёжки зайцев, тропы их и кал из съеденных и переваренных желудками всё тех зайцев почек, веток яблонь, лент из содранной коры. Я разъярился.
– Ну, косые… Бессердечные! Злобные твари!!
Я, взяв лопату, стал окапывать стволы, бурча под нос проклятия. Кромсая наст в куски, я их отшвыривал и, хоть вспотел, изъял слой снега вплоть до трав… Вот низ, объеденный до снегопадов. Я обвязывал под зиму молодняк, не думая, что тронут флору зрелую, с корой на штамбе грубой. Бедствие пришло: всё искалечено. Сад гиб… Рок наш представился мне глумом – оттого, что, труся сильных, повелительных, Бог гонит маетных, злосчастных, вроде нас. Сломав обет, что Он, мол, с «сирыми убогими», Бог тешится?.. О, столько мук на род людской… Бог, слышишь?
Ветер креп. Я мёрз. А сын игрался в снег, смеялся… «Будьте как дети», – Бог предложил, тая, что Он презрел взрослеющих как изгарь детства… Знал Адам, что изгнан не за грех, но просто перестал быть малым, коему положен рай? И вправду, детство – рай. А взрослость – угасание…
Злость к зайцам жгла меня.
– Тош, слушай. Сложим крепость и убьём их. Всех, – решил я. – Всех.
– Их, пап?
– Их, зайцев.
– Из ружья?
– Да. Именно.
Я намечал засидку.
Вал из снега, сбитого магнатиковым трактором у хлева, стал цоколем для снежной как бы башни. Крышею стал толь; вход занавесили дерюгами; обрезки досок стали полом, плед поверх. (Я знал: пусть целью гнева констатированы зайцы, сокровенно он был Господу, мой гнев). Пакет с едой… и чурбачок – сидеть… Сын стаскивал предметы: палки – «лучевые бластеры и дроны», камни – «мины и гранаты», ржавый, в дырках, бак – «нейтронная сверхбóмбина», стаканы – «пить в бою». Уйдя в дом, я прилёг. Он бегал. Я угадывал, что он в восторге от имевшего быть мифа; он утаскивал чай в банке, гвóздики, подушки, трубки, миски и пружинки. Даже перец. Взяв фонарь, он объявил: «Пойду, пап, в крепость», – и пропал… Вернулся.
