Я спорил: пусть буквы будут.
– Значит, ты дом купил с этой надписью?
– С нею.
– Ладно. Митя и Папа, может, не знали, что мы дом купим. – Сын стал вздыхать. – А знаешь, был бы здесь шалаш! В Москве, пап, в детском садике – изба на курьих ножках; много вмещает! Нам бы такую, с крышей и печкой. Я бы топил её, а в окошко бы глянул – там речка Лохна. Ой, интересно!.. Каши наварим с ивовых почек?
– Да.
Набрав серебряных с багрянцем в шубках почек, я их встряхнул – для отсветов от нашего костра и чтобы видел их другой сын, тот. Я не варил с ним каш из вербы.
Котелок был в пламени, вода вскипала.
– Нарекли хлеб „манной“, хлебом небесным, ―проговорил я, ― сытным, медовым.
Вдруг хрустнул шаг, и, с топором, в фуфайке, в светлой папахе выбрел Закваскин, с ходу стал буркать:
– Пламя тут пáлишь?.. Разве порядок? Нет, не порядок. Предупредил бы. Мне что, легко ходить, псом бегать вниз и вверх? Однако же хожу. Ответственность! А Гришка твой не стал бы проверять. Он безответственный. Смотрю, огонь жгут в пойме. Кто жгёт? Воры, хулиганы?.. – Пнув сушняк у нашего костра, который мы собрали, он ударил обухом в ракиту. – Вот дрова; спилить легко; но как поднять?.. Пойду. Сын явится – я с вами. На хер? – Он побрёл из поймы.
Встречи он устраивал корыстные, чтоб выведать про вещи, спрятанные мной в избе. Сказать ему, где что лежит, – утратить то, что спрятано. Вдруг он отсюда побредёт к нам в дом, чтоб воровать? Я взглядом провожал его и думал: чтó болит во мне с тех пор, как он пришёл, наговорил нам вздора и ушёл? Он ткнул в ракиту топором – не это ли? Он мнит срубить её?
– Кипит!
Я в котелок добавил снега.
– Ох! – воскликнул сын. – Всё белое: и манка белая, и ивы белые, и белый снег и сахар… Будет сладко?
– Очень, – обещал я, видя: от удара ли Закваскина, а может, от огня какого-то большого пала в прошлом, знак «М» стёрся (в надписи «Митя»). После подкрашу…
Сделалось легче. Данность надорванной, смятой судьбы моей обрела здесь у Лохны цельность. Здесь пока я при двух сыновьях моих; здесь отрадное прошлое, в коем я был здоров ещё и служил лингвистике, и когда Родион, мой брат, был сравнительно в норме, а Береника, то есть жена моя, пребывала весёлая; и когда мой другой сын видел наш сад в цвету, слушал птиц в полях; мы чинили с ним крышу, крыли полы, белили; вечером шли к раките, пела кукушка… Вся его радость – эти изба верху и ракита в пойме, где я варю им кашу, мёртвому и живому… В странной бездумности, с коей прянул я в Квасовку, есть подспудный резон: бег в место, где я был счастлив. (Здесь потом на снегу однажды сумрачной ночью в искрах от пламени был предпринят второй мой сын). Мне нигде не быть с первенцем, выведшим краской «Митя и Папа» здесь на раките; мне с ним лишь здесь быть, около Лохны.
Если вам понравилась книга, поддержите автора, купив полную версию по ссылке ниже.
Продолжить чтение
