– И в критические дни.
Тамара скривила недовольную физиономию.
– Пошли, холодно – сказала она.
– Постой?
– Что такое?
– Тамара, я вот что хотел спросить: ты странности у нас в офисе замечаешь?
– Ты про пропажи постоянные?
– Да и про лужи воды под дверью, про измазанную шоколадом дверь, про запах сигарет в офисе после выходных.
– Да, да, да! – оживилась Тамара, – Я утром у себя под столом сегодня нашла погрызенный карандаш, которого раньше не видела. Дима думает на тебя, он считает, что ты тут по ночам тусовки устраиваешь со своим друзьями.
– Дима не знает, что мои друзья не едят шоколад и не переносят вида офисных столов.
Я врал, друзей-то у меня и вовсе не было. Леша разве что.
– Да ну, ты что! Мы сразу его разуверили, я сказала, что ты ключ свой утерял и войти не можешь. Он поверил.
– Тамара, ну зачем же врать? Откуда в тебе этот крепостнический страх? Откуда это раболепие перед ничтожеством?
– Много ты понимаешь! – крикнула она, – Социолог, хуев! Страх! А ты бы не боялся, если бы был риск остаться без работы с двумя детьми и мужем – тут она осеклась и замолчала.
Подумав немного, она добавила:
– Тебе хорошо – ничего у тебя нет, да и самого себя не жалко. Ты ради своих идеалов гнилых, ветхих и пустых можешь всю судьбу мира на карту поставить не задумываясь.
– Не всю судьбу, а только ту, которая касается меня – ответил я и выбросил окурок. – Пойдем Тамара, а вот на счет тех всех чудес, ты подумай. Я лично вообще не понимаю что происходит. Не уборщица же.
– Точно не она – ответила Тамара безучастно.
Мы вернулись в офис, и я обнаружил, что ничего не произошло. Дима бродил по офису, часто взбрасывая руку к глазам и определяя время, а Альбина блаженно смеялась в телефон.
Жизнь не радует нас оригинальностью, потому, и мы должны оставаться примитивными – тогда нам не светят никакие серьезные происшествия. Заурядные люди не страдают.
Я рассматривал коленки, только теперь уже Тамарины и жалел ее. Жалел той жалостью, которой жалеют неизлечимо больных.
Она кивала тоненькой, белой ногой и угрожающе стучала пальчиками по клавиатуре. За окном собирался с силами вечер, чтобы обрушиться на город и сожрать его со всеми его надеждами.
Тамара кивала тонкой, белой ногой в черном туфле на низком каблуке. Под ее столом валялся длинный зеленый карандаш, искусанный тоненькими зубками.
Вечером мне не хотелось домой, какое-то все поглощающее одиночество травило мою душу. Больно резало где-то под кожей в районе груди и воздуха не хватало. Я решил пойти домой длинной дорогой и подумать о всяких пустяках.
В магазине, отстояв очередь, я купил сигареты, выйдя на свежий воздух, с наслаждением закурил. Темнеть начинало позже с каждым днем, а это обозначало, что скоро наступит лето, которое я совсем не любил. Само по себе оно казалось мне пошлым и грубым. Не восхищали меня не сочные краски, густо там и тут, не короткие юбки женщин, не загар на теле, не уж тем более возможность отпуска на море. Вообще, поездка на море представлялась мне вершиной мещанства, то ли дело посещение какого не будь культурного центра.
Я брел по оттаявшему тротуару и мечтал о сырости Венеции, о которой знал только из стихов Бродского, о диких местах Кавказа, причем, мне хотелось именно туда, где простился с жизнью Михаил Юрьевич. В моем воображении появлялся грязный и душный Париж, который я так часто видел в кино и солнечный, полный жизни дикий запад с смуглыми и неухоженными ковбоями.
