Мое сердце переполняется радостью: я уеду из своего серого поселка в город, я буду хорошо учиться и стану специалистом, я буду работать, зарабатывать, у меня будет много женщин, но я буду честным и добрым. Я не буду с людьми, которые мне не нужны. Я стану свободен. Я стану никому не нужным, и я желаю этого.
Вечер полностью опустился на город. Одинок, я мыл пол старой футболкой и вдруг нашел скомканный листок. Развернул и прочел:
«Коричневый вечер, на улице сыро,
В закрытые окна никто не стучит.
Чудовищный рокот из недр сортира
Мне жалобно шепчет и свет не горит»
Почерк кривой – видимо я был пьян, когда писал. Прочитав еще раз, я выбросил этот листок и совсем не пожалел об том написанном стихотворении. Он мне не нужен. Мне ничего не нужно и почти никому не нужен я. Свобода? Ерунда.
Детство – это очень страшно и я не хочу туда, но только потому, что знаю свою жизнь и потому, что трус. Тогда я не был трусом и не знал, что меня ждет. Я боюсь задним числом и этот страх греет, щекочет мое сердце.
Однако, это все слова. Обычные и простые.
Я замерз сегодня потому, что окно оставили на ночь открытым, а еще мужчина на соседней кровати громко смеялся всю ночь. Моя бессонница прошла тут, но сон по-прежнему нервный. Я очень скучаю по тем дням, когда мог просто мыть плиту и пол старой футболкой. Здесь за нами подчищают уборщицы. Есть те, кто ходят под себя. У нас здесь нет свобод наводить чистоту, и меня это огорчает. Все же свобода в самостоятельности.
Я хорошо помню тот вечер, когда я тщательно убрал квартиру: пахло хлоркой, плита блестела, а я был весь в поту и не хотел идти в душ. Мыть себя противно после того, как вымыл квартиру, потому я лег спать прямо так: пропахший моющим средством и собственными выделениями, в чистой, вымытой квартире.
Сколько было дней, сколько ночей, разве упомнишь? Они остаются в душе осадком из впечатлений: грусти, тоски, радости. Пьянство не приносит радости, иногда только радость приносит пьянство. Мы помним запахи, музыку, одежду, боль и ничего больше. Все уходит, отягощая нас воспоминаниями. Боль жизни в памяти, но и счастье жизни в памяти, возьмите хотя бы патриотизм. Взрослея, мы начинаем чувствовать чужую боль сильнее, чем свою, если, конечно, нас правильно воспитали. Мы забываем о своих невзгодах, а вот переживания главного героя кинофильма, если он сделан не только за деньги, помним. Наслаждаясь этой болью, мы возвращаемся к фильму много раз и радуемся тому, что чувствуем боль. Все дело в том, что такие моменты дают нам радость осознания жизни собственной. «У меня болит, а он смотрит и у него не болт, с ним что-то не то, он тоже живой, но ни как я» – так мы рассуждаем и это часть истины. Истина полная, в этом вопросе могла бы формироваться так: «У меня болит, а у него нет. У него нет места для этой, моей боли и потому он жалок. Мне больно, что он жало – я сделаю все, чтобы ему тоже станет больно» – в этом и есть искусство. Это жестоко.
Помню трезвую неделю. Я был приятно трезв, и выпить не хотелось. Такое бывает зимой. Мне позвонила мама. Мы виделись недавно: я ездил к ней и она кормила меня засушенными чебуреками. Она позвонила вечером под предлогом спросить, не попал ли я в снежный буран, когда возвращался с работы. Я говорил, что не попал и что вообще у меня все хорошо. Врал, как все сыновья. Её что-то тревожило и в ту минуту, когда мы уже собирались прощаться, ее прорвало. Она заговорила нарочито твердым голосом, и колючий ком подошел к моему горлу.
