Я закурил и стал слушать.
– Ехала я сегодня на автобусе домой, – начала она – сижу у окна, мерзну, печку то не включает водитель и тут вдруг заходят люди в автобус. Двое, а как присмотрелась трое. Папа, мама и малыш. Родителям лет по семнадцать, а малышу месяца два. Видно, что неблагополучные. Родители оба в наушниках, каждый в своих, а малыш у отца на руках. Как пакет с продуктами. И ты знаешь, Платош, отец так неумело его приживает к холодной куртке, что у меня сразу заболело сердце. Долго они усаживались, ремни поправляли, решали, кому у окна сидеть, спорили, отец все время матом посылал жену, на весь автобус и маты такие гадкие…
– Мама, ну я понял, ты к сути давай – говорил я, привычно грубо.
– Да, да, Платош, к сути… – мама запнулась, а я проклял себя за грубость. Я так привык говорить с ней по-свински, что уже не замечал. Тысячу раз я копался в себе и пытался понять, в чем дело, но так и не понял. Думаю, за это я и нахожусь сейчас здесь.
Мама продолжала:
– Уселись они, наконец, и мама сразу заснула. Прям как мертвая глаза закрыла и уснула, так будто, не спала несколько суток, а отец ребенка положил на колени, да головой вниз и тоже, смотрю, засыпает. Ехали минут десять, потом он, отец, головой покивал и достал пачку с чем-то, смотрю чипсы. Открыл и стал жевать. Жрет руками своими, а я на руки смотрю, руки грязные и обветренные.
– Народ такой, мам – вставил я.
– Да что народ? Причем тут народ? Не народа никакого! Народ бы из автобуса выкинул, а ребенка бы в детский дом отдал. Ну, так вот, едут они, этот чипсы жрет так, будто не ел неделю, мамаша спит, а ребенок лежит на коленях, серыми глазами водит и вот-вот сплывет с колен на пол. Точно думаю сплывет и рухнет к ногам. А под ногами мокро, снег же, растаявший.
– Мама ты мне Достоевского пересаживаешь?
– Да слушай ты! Супятся ребенку на лицо крошки от чипцев, он головкой мотает и вдруг раз и уснул. А ребеночек такой хороший, такое личико у него чистенькое, такой жалкий, как ты, когда я тебя родила.
– Мам! – крикнул я, – давай уже заканчивай!
– Короче, ехали они ехали, уснул и папаша, прям так – с пачкой в руке. Ребенок тоже уснул. Я смотрю и не могу глаз отвести, боюсь, что упадет ребеночек то. А еще понимаешь, шторка у окна грязная она на сквозняке шевелится и как раз краем о нос ребеночка трется, а тот бедняга головкой крутит, все пытается от нее избавится, а родители спят. Ехали мы ехали, и вдруг смотрю я – окно то открыто в автобусе. Немножко совсем, щель со спичку, а ветер холодный в нее сочится и прям на ребенка, а он, маленький, лежит так, что грудка у него открыта. Платош, у меня слезы выступили, губы задрожали, думаю: «Ну что я могу для них сделать? Вижу же все, но что я могу: Он же умрет у них, смертью жуткой и долгой, а они поплачут, да еще одного родят. Опять. Опять случайно»
Мама захрипела, а я подкурил новую сигарету. Мне стало тошно, а еще, я почувствовал ненависть, конечно не к маме, но к этим животным, ведь увидел я их ясно, так будто я еду в этом проклятом автобусе, так, будто я этот ребенок.
– Они встали на конечной, вместе со мной. У них все время звонил телефон, и отец ребенка только раз ответил на звонок, сказал, что нет денег и что они в долгах. Мать еле проснулась и первым делом полезла в телефон. Вышли они, сели в такси (я его себе позволить не могу) и укатили куда-то.
Мама замолчала, я выдавил из себя:
