– Мама, мамка, – скулила Нина.
Слёз не было. Девочка не пила и не ела очередные сутки, ручонки её просвечивались насквозь. Она гладила распухший живот матери, покачиваясь из стороны в сторону:
– А-а-а, а-а-а…
В какой-то момент мама нашла ее глазами:
– В Барановку, Нина, добирайся в Барановку. Может, папка наш живой, в Барановку.
Как у подстреленной птицы, повисла её голова, ушёл из жизни последний родной человек Нины, остался только Витек.
Но его Нина уже не увидела, она потеряла сознание и пришла в себя только спустя несколько дней в полутемном помещении какого-то лазарета. Ей делали уколы, горела керосиновая лампа, и Нина даже потом так и не узнала, где её выходили, в каком городе, каком госпитале.
Детский спецприемник под Томском был переполнен, но там кормили. Нина быстро поправилась, набрала вес и вскоре стала спрашивать у воспитателей, когда её отправят домой.
– Получим информацию из твоей деревни – отправим.
Вскоре пришла весточка, что жив отец Нины, ждет её в Барановке. Путь домой самый короткий. Поздней осенью в демисезонном пальтишке и вязаной шапочке Нина сходила с поезда на перрон в городе Орле. Отца узнала сразу:
– Папа, папочка!
– Нинуля, доченька моя!
Он был изранен на этой страшной войне, в руках палочка, обезображенное лицо, седой, но это её отец, и он был жив.
Она рассказывала ему долго, не могла остановиться, про маму, бабушку, Какариду.
Голос её был монотонным, часто срывался, переходил на шёпот. Отец плакал, закрывая лицо руками.
Их дом в Барановке сгорел, но односельчане, кто уцелел, помогали друг другу, строили землянки. В одной из них разместились Нина с отцом. Витек в Барановку не вернулся. Из его родных в живых не было никого. Нина часто подходила к остаткам изгороди вокруг сгоревшего дома и разговаривала с Витьком.
– Как ты там? Где ты? Я не забыла тебя.
Один из уцелевших домов без хозяев определили под школу. Жизнь продолжалась. Получил затерявшуюся медаль «За отвагу» отец. Здоровье его ухудшилось, он слабел, с трудом ходил, и в год, когда Нина закончила восемь классов, неожиданно умер. На похоронах соседка посмотрела на Нину и злобно прошипела:
– Не надейся, кормить тебя, гадкий утенок, не буду. Отец твой – герой, а ты – подстилка немецкая, лагерница. Чего глаза пялишь? Ишь какая!
Котомку Нина собрала быстро. Утром видели, как она шла пешком к станции. Потом о ней в Барановке никто больше не слышал…
Нина вышла из поезда в Туле, почему, сама не знала. Пришла на кондитерскую фабрику, восстанавливающуюся после войны, её взяли рабочей, дали уголок в общежитии. Работать Нина умела, жалеть себя – нет. Когда получила паспорт, назвалась девичьей фамилией матери, ведь Барановка сгорела, может, и документы все сгорели?
Про Какариду она никому не говорила, это стало её главной тайной. Она никогда не была подстилкой фашистов, кому нужен был покрытый коростой заморыш. В душе она на всю жизнь осталась просто несчастным ребенком, искалеченным войной.
Нина Семеновна открыла глаза. Вокруг все было ослепительно белым: одежда людей, стены, постель, на которой она лежала.
– Я умерла… – подумала она.
Но тело ответило такой жгучей, мучительной болью, что сомнения в принадлежности этому свету отпали. Рядом капельницы.
– Где же я?
Видимо, она спросила это вслух, потому что рядом находившаяся женщина в белом наклонилась над нею и спросила:
– Вы меня слышите? Если да, сомкните веки. Анна Игоревна, смотрите, наша погорелица пришла в сознание!
