«Ну, чуть-чуть… – капитулировал разум. – Один кусочек. Чтобы силы обрести для молитвы. И всё!»
Я взял вилку (забыв даже про хлеб!), поддел самый аппетитный, жирный кусок с луковой подушкой… И отправил в рот. Вкус был… небесным. Соленым, пикантным, насыщенным. Постная тоска мигом отступила. Я зажмурился от блаженства. «Еще один… ну, совсем маленький…»
Через пять минут я сидел за столом, с упоением уплетая селедку «прямо под шубой, только без шубы», макая кусочки хлеба в восхитительную масляно-уксусную заливку. Грех? Да. Но какой вкусный грех! Я почти забыл про пост, про службу, про все на свете. Остался только я и Баба Манина селедка. Мы понимали друг друга с полуслова. Вернее, с полухруста.
И тут… Щелчок ключа в двери квартиры. Шаги. Легкие, быстрые, знакомые. Матушка Аня! Она вернулась раньше! Видимо, собрание отменили.
Паника! Ужас! Я вскочил, как ошпаренный. Банка! Вилка! Хлеб! Пятно масла на требнике! (Да, я ел за рабочим столом, прямо поверх раскрытого Последования ко Святому Причащению – вот уж воистину «седина в бороду, бес в ребро»! ).
Я схватил банку и судорожно огляделся. Куда?! Шкаф? Нет, она пахнет! Под стол? Слишком заметно! Окно? Жалко селедку! В порыве отчаяния я сунул банку… в ящик стола, где лежали чистые бланки метрических книг. И захлопнул его. Потом схватил салфетку, стер масло с требника, сунул остатки хлеба в карман подрясника (откуда торчал теперь угол газеты) и встал у окна, делая вид, что углубленно размышляю над… ну, скажем, над толкованием Апокалипсиса. Сердце колотилось, как колокол перед Пасхальным благовестом.
Дверь в кабинет открылась.
– Федя, ты здесь? – спросила матушка Аня. Она вошла и… остановилась. Нос ее, верный радар на все кухонные и не только запахи, дрогнул. Глаза сузились. – У нас… что, селедкой пахнет? Сильно селедкой?
– Селедкой? – сделал я самое невинное лицо, какое только смог изобразить. – Не может быть! Это… это, наверное, от Бабы Мани. Она заходила. Говорила о… о… о новых подсвечниках! Да! И, кажется, ела селедку перед этим. Наверное, запах на одежде… – Я бодро помахал рукой, пытаясь разогнать ароматное облако.
Матушка Аня медленно прошлась по комнате. Ее взгляд скользнул по столу (пусто!), по требнику (чисто!), по моему лицу (покрытому, как мне казалось, предательской испариной). Потом она подошла… к моему столу. К тому самому ящику. Положила на него руку. Я внутренне съежился.
– Странно, – сказала она задумчиво. – А запах… он вроде отсюда сильнее всего. – Она потянула ручку ящика.
Мир померк. Я готовился к разоблачению, позору и долгим постным нотациям. Ящик открылся. Матушка Аня заглянула внутрь. Там, среди аккуратных стопок бланков, стояла банка с остатками селедки, лука и картошки. Вилка торчала в ней, как пиратский флаг на захваченном корабле. Было тихо. Слишком тихо.
Я опустил голову, ожидая грозы. Но грозы не последовало. Вместо этого я услышал… тихий смех. Я поднял глаза. Матушка Аня смотрела на меня, и в ее глазах светилось не гнев, а какая-то смесь жалости, нежности и… ну да, веселого недоумения.
– Феденька, – вздохнула она, – ну что ж ты… в метрики-то? Теперь все младенцы в районе будут записаны с ароматом лука и сельди! Или ты решил, что это новая форма освящения документов?
Она достала банку, поставила ее на стол.
– Баба Маня? – спросила она просто.
Я кивнул, чувствуя себя последним идиотом и предателем великопостных идеалов.
