– Генри, ты прекрасно знаешь, что она не восхитительная. Она оскорбительная. Ты хочешь, чтобы я согласилась на меньшее жалованье и сокращенный рабочий день, а сам передашь все, что было эффективным в моей работе, кому-то другому. Это чушь собачья. – Она смеялась над Джеммой, мамашей из школы, когда та долго негодовала, после того как в прошлом году с ней произошло то же самое. Даже спрашивала, не заболела ли та паранойей.
Джульет вспомнила это, проходя по пустому парку, и ее щеки запылали от стыда.
– Итак, ты отказываешься от этого предложения? – спросил Генри бесстрастным голосом, и его жирные щеки дрогнули от непонятных эмоций.
Джульет захохотала и всплеснула руками от возмущения; в ней снова бурлил гнев.
– Я не сказала этого. Я лишь сказала, что это не честно. Если бы я не пришла к тебе на выручку, когда речь шла о той чертовой раме, проблемы с работой появились бы сейчас у тебя.
– В том-то и дело, милая моя. – Генри прислонился к стене. – По-моему, ты забыла, что твоя работа – оценка и продажа викторианского и эдвардианского искусства. Ты должна была делать это, а не комментировать выбор рам или выбор покупателей.
– А что там с «Садом утрат и надежд»? – внезапно спросила Джульет. – Айронс купил эскиз, да? – Генри лишь прищурил глаз. – Он просто спрячет его в банковском хранилище в Женеве и будет ждать, когда на него вырастет цена. Неужели это не беспокоит тебя, Генри? Что эскиз к одному из величайших и утраченных шедевров британского искусства будет до скончания времен собирать метафорическую пыль в каком-нибудь бронированном подвале?
– Это. Их. Деньги, – Генри с улыбкой покачал головой. – Ты каждый день опаздываешь, ты абсолютно неорганизованная, ты неуклюжая и опрокидываешь предметы, а еще постоянно споришь со мной. И я бы не возражал против этого, если бы ты знала свою работу. Но клиенты не любят, когда им говорят, что они недостойны владеть какой-то картиной. – Джульет стала что-то возражать, но он поднял руку, словно вел аукцион: – Ты знаешь, о чем я говорю.
– Я сказала это только тому типу, который хотел повесить Лейтона в своей ванной комнате, потому что влажность испортила бы картину, – сказала Джульет и стиснула челюсть.
– Та картина стоила пятнадцать миллионов фунтов. Шейх Маджид аль-Касими был готов заплатить и двадцать, – сказал Генри. – Знаешь, какая это комиссия? Да пусть он хоть задницы своим скакунам подтирает этим Лейтоном…
– Это произведение искусства! – воскликнула Джульет. – Неужели тебя это не заботит?
– Меня заботит мое жалованье. – Генри Кудлип засмеялся. – Если он покупает картину, она становится его собственностью, и его дело, как он ею распорядится. В тот день ты стоила нам слишком дорого. И во многие другие дни тоже… Смотри, милая моя. Может, тебе имеет смысл пересесть в другую лодку? Пойти работать в музей, например. Вот галерея Уолкера набирает сотрудников, ты слышала?
– Генри, это работа популяризатора искусства. Там набирают группы шестнадцатилетних подростков, человек по тридцать, они тихо сидят, а ты рассказываешь им о какой-то картине.
– Ох, если тебе это не нравится, что ты скажешь насчет музея Фентиман? Я часто слышу, как Сэма Хэмилтона называют молодым Тёрком. У него свой, свежий взгляд на искусство. Может, такой молодой и динамичный…
Джульет не выдержала, ей надоело слушать этот треп.
– Сэм Хэмилтон мой ровесник. Мы учились вместе в колледже.
