Сад выходил на солнечную сторону, и мак быстро освоился на чужой территории. Цветы поражали посетителей и сотрудников Дома своей небывалой величиной и яростной, как бы пылающей окраской. Одна из прихожанок нашего лондонского храма, набожно ухаживавшая за Елизаветой Хилл в ее последние годы, и принесла отросток этого мака в мой сад. Она боялась, что мак пропадет, погибнет от печали после смерти хозяйки. Такое случается с горячо любимыми (а возможно, и любящими) растениями.
Мак долго болел и не приживался в моем саду, затененном большими деревьями. Ему не хватало солнца и Елизаветы Хилл, ее заботы, ее тепла. Он куксился, как вынужденный эмигрант на нежеланной чужбине. Я старалась ему угодить, как могла.
До этого я видела фотографии его предков: это были роскошные, обильные плотью цветы. Я уповала на его могучую наследственность. Так в упованиях прошло почти три года. И только на четвертое лето мак выбросил небывалой величины бутон.
Я тряслась над ним, как над хворым младенцем. Боялась, что на высокий стебель сядет неосторожная лесная птица или спрыгнет с забора пронырливая белка. А то и лисенок, повадившийся подрывать изгородь сада, видимо, в поисках новой территории, обломит, затопчет сочный и хрупкий маковый столбик. Но мак выстоял, и бутон наконец-то раскрылся.
Я, как заколдованная, подолгу им любовалась. А потом решила остановить прекрасное мгновение: цветение единственного наследника семейства маковых кустов Елизаветы Хилл. И вот он явлен миру во всей полноте бродячей, цыганской радости жизни на новом месте – и в прозе, и в стихах, и в фотографиях.
Сейчас маковый куст разросся, обзавелся родней, обжился и разбил большой ярко-алый шатер на моем зеленом газоне. Его бьют дожди, оббивают атлантические ветры, но он выбрасывает и выбрасывает в дождливое английское небо свои неистовые страсти в багровых тонах Кармен-сюиты.
Не у всякого мака есть биография. Этому – повезло…
На утренней заре, но не впотьмах, выходишь в сад и видишь: расцветает магнитной вспышкой опиумный мак.
Огромных непредвиденных размеров телетарелка в воздухе парит!
Но и не кажет, и не говорит…
В широтах здешних мак не вызревает, но силится и тужится – цветет, до сладости и горечи. И вот в багрянце лепестков трепещет, будто птаха.
В опушке, словно шапка Мономаха, лежит и вызревает «голова» (вот самые пристойные слова) отравы, зелья, или, проще, дури.
Кроваво-красный фон властям к лицу – в натуре (в природе, то есть, Господи прости). Когда б сюда беды не навести…
Вот маковой росинки нет во рту, вот преступил запретную черту.
Вот золотые маковки церквей.
Не пей вины, Гертруда! И сумей потерянную душу обрести, не маковой соломки натрясти туда, куда влечет тебя напасть. Не больно разве в этот мрак упасть?
Мак (пели раньше) мак мой, маковица (у Даля) – золотая головица…
Как точен собиратель наш, притом, нет в словаре понятия «притон», где опийный туман дурманит ум.
Даль был не близорукий тугодум: как доктор он вводил морфин больным.
И Пушкину, возможно. Иже с ним…
Даль ел с народом маковый калач. С тех пор все изменилось так, хоть плачь…
