Любить ли сад, безумствуя надсадно…
уйти в него навек и безвозвратно…
себя ль посеять, семя ли – как знать…
сквозь тело и одежду прорастать…
Первые ростки появляются уже в январе. Это пробиваются к жизни крокусы, им полагается цвести в раннем феврале. Они прорастают даже сквозь зеленую кожуру газонов. Чудесное зрелище: по всем паркам, скверам и лужайкам Лондона словно бы разбрызганы яркие разноцветные блики.
Крокусы – это стойкие оловянные солдатики ранней английской весны. Они стоят долго, часто до середины марта. В России в это время поля только начинают освобождаться от снега. Из-под снежного покрова пробивается нежная зелень озимых, посеянных осенью хлебов. От их жизнестойкости, это я помню еще из школьной программы, зависят виды на урожай в стране.
В Англии нет таких проблем. Здесь булки, как известно, растут прямо в супермаркете. Во всяком случае, я только один раз видела летом большое хлебное поле вблизи Кембриджа. Остается только гадать, откуда такое продуктовое изобилие, если на полях почти ничего, кроме клубники и кормовой травы, не произрастает. Ну, это к слову. Зато круглый год Британские острова, включая Ирландию, покрыты яркой изумрудной зеленью, напоминающей озимые поля России. Английская вечнозеленая озимь – это знаменитые на весь мир подстриженные газоны. Конечно, они есть и в других странах, но там нет такого климата, такой влаги, благоприятной для растений и малоприятной для людей.
А к первому марта, обыкновенно, весь остров – от нежных южных пяток до лысоватой островной и очень северной макушки – уже в палевом мареве расцветающих нарциссов. В Уэльсе нарцисс, наряду с луком-пореем, – национальный цветочный символ. В Англии – это роза. В Ирландии – трилистник. А в Шотландии – чертополох!
Между крокусами и нарциссами вызревают душистые грозди гиацинтов. Я люблю их до обмирания души. Для меня это цветок любви: и внешний вид соцветий, и дурманящий, кружащий голову запах, – все это колышет кровь, будоражит воображение. Ну да, это оттуда, из середины семидесятых: он всегда их дарил мне в марте, покупая не у того ли старика возле метро Сокол, которого описал потом в чудесной балладе «Мотылек и гиацинт». Как они благоухали в сухом воздухе зимней еще комнаты с заклеенными окнами и заколоченным на зиму балконом. Нездешние, они казались нарядными надушенными иностранцами, нечаянно забредшими в гости к бедным (по молодости) московским поэтам. И стояли в воде долго, и свежим запахом, как мягким опахалом, овевали наши ночи (и дни).
Эти северные наши гиацинты, выращенные в неведомых никому полузапретных советских теплицах (частное предпринимательство – почти криминал!), поставленные в водопроводную хлорную воду, умирали молодыми: увядали, не войдя в зрелый восковой возраст. Оно и к лучшему.
Оказалось, что набирая плоть, блаженствуя в покупном английском компосте, они начинают страдать одышкой, рано становятся жирными и дряблыми. Раздобревшие, большие, лоснящиеся, глянцево-восковые, они однажды падают, отяжелев, на другой цветок и подминают его под себя, переламывая сочную толстую цветоножку. Погибают как бы от хорошей жизни и жирных харчей.
Выходит, что обжорство и цветам не впрок. Рано дряхлеют, перезрев. И я научилась их срезать заранее, до первых признаков одряхления. Суровая водная диета, аскетический образ жизни (вода в стакане, и ни тебе – шмеля в прическу!) приводит их в чувство. Так можно продлить и молодость любимого цветка, и не сойти с волны его благоуханий. Или это мне только кажется…
