Она замолчала, чуть нахмурив брови и погрузившись в раздумья. Я тоже изо всех сил пытался ухватить какую-то вертлявую, ускользающую мысль, что крутилась где-то на самом краю сознания, но никак не давалась в руки.
– А что мы видим в зеркале? – спросил я скорее самого себя, чем её.
– Что мы видим? Ну… наши с вами отражения, – пожала плечами Дарья. – Всё, что находится перед ним, только наоборот…
– На-о-бо-рот… – медленно, по слогам, повторил я, и мысль, до этого дразнившая, вдруг замерла и далась в руки. – Наоборот! Дарья, чёрт возьми!
Я потёр руки с таким видом, будто только что изобрёл вечный двигатель.
– Вы понимаете, Дарья? Всё должно быть наоборот! Мы решили первую загадку определённым, вполне логичным способом. А что, если теперь нужно повторить все те же самые действия, но… в зеркальном отражении?
– Погодите-ка… – в её глазах мелькнуло понимание. – То есть, если мы вставляли запонку с семью желудями в левое отверстие…
– …то теперь её, родимую, нужно вставить в правое! – подхватил я, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло предвкушения. – А девять желудей – соответственно, слева!
– И поворачивать в другую сторону, – стремительно продолжила Дарья, заметно воодушевляясь. – Конечно! Потому что в зеркале правое становится левым, а движение по часовой стрелке превращается в движение против часовой! Но тогда… тогда и время… Время на циферблате тоже должно быть зеркальным! Мы ставили шестнадцать часов. А что будет, если отразить стрелки?
Я на секунду прикрыл глаза, представив циферблат и его призрачного двойника в зазеркалье:
– Если часовая стрелка указывает на четвёрку… то в отражении она окажется на восьмёрке! А это – двадцать часов!
– Точно! Всё сходится! Симметрия, отражение, зеркальность… Это же абсолютно, кристально в духе нашего Леморжа!
Мы снова взяли в руки тяжёленькие запонки. Теперь каждое наше действие было лишено прежней суетливости и выполнялось с особой, почти ритуальной тщательностью.
– Итак, – прошептал я, почти не дыша и держа запонку с девятью желудями. – Эта теперь идёт слева…
Дарья молча кивнула, аккуратно вставляя свою запонку в правое, теперь уже «зеркальное» отверстие. Я заметил, что её пальцы слегка подрагивали от волнения.
– Теперь время, – выдохнула она и осторожно, боясь сбить настройку, повернула стрелки. – Двадцать ноль-ноль…
Мы переглянулись. В гулкой тишине комнаты, казалось, было слышно не только наше учащённое дыхание, но и стук сердец.
– На счёт три? – одними губами предложила Дарья. – И против часовой стрелки.
– Раз… – я крепче обхватил холодный металл запонки.
– Два… – её голос едва заметно дрогнул.
– Три!
Мы повернули запонки почти одновременно, с тем сосредоточенным напряжением в пальцах, с каким, наверное, сапёры перерезают не тот провод. На какую-то долю секунды показалось, что ничего не произошло, а потом раздался тот же самый, тонкий и мелодичный звон, похожий на звук упавшей на пол серебряной чайной ложечки. Зеркальная дверца едва заметно вздрогнула и, словно выдыхая, начала медленно и бесшумно отходить внутрь, открывая то, что скрывалось за ней все эти долгие годы…
Из открывшейся ниши пахнуло так, как пахнет в запертом на зиму дачном доме – смесью сухого дерева, мышиных следов и ещё чего-то неуловимо-сладковатого, может быть, истлевшего шёлка. Внутри, точно в фамильном склепе, лежала тетрадь – массивная, в твёрдом переплёте, обтянутом тканью цвета запылённой бутылки из-под старого вина. Её края местами истёрлись до белёсых, неопрятных проплешин. Корешок, когда-то, без сомнения, крепкий и прямой, заметно скукожился и потрескался от времени, как земля в засуху. Сбоку из тетради торчали несколько пожелтевших шёлковых закладок, похожих на сухие осенние листья, готовые рассыпаться в прах.
