17 октября 1849
Дориан в полнейшем изнеможении вернулся в свою комнату. Тело его горело, ноги казались необыкновенно тяжелыми, и каждая кость в его теле ломилась от боли. Он ощутил себя вдруг древним стариком, которого спустя неделю, проведенную в гробу, заставили ходить. Тяжела была и его голова. Странные мысли стучались в воспаленном мозгу, какая-то неземная тоска стягивала его ребра. Он вспоминал то бледные волосы Клариссы, то горящие глаза Джины, он думал, что было бы, наверняка, прекрасно посидеть за чашечкой чая с милейшей соседкой и ее матерью, но воспоминания о крови, что омыла его руки фонтаном алого огня, вызывали в нем чувство страшного всесильного торжества, счастье немого созерцания. Он ни о чем не жалел, убеждая себя в том, что обязан был испытать восторг и ужас своей первой расправы. Что-то внутри него менялось, расцветало, расправляло крылья, осторожно трепетало и подпевало шипящему голосу, доносящемуся из недр земли.
Дориан не мог спать. Он лежал в постели, не шевелясь, не смыкая глаз, чуть дыша. Он был одновременно подавлен и восхищен, он был напуган, он переживал в себе столько всего несовместимого, что его разрывало на части.
Он глядел на свое отражение в зеркале. Сейчас, в этот ранний тихий первый час рассвета лицо его, бледное, ровное, прекрасное, казалось сотканным руками альвов из шелковых нитей тоньше легчайшей паутины. Свет пронизывал его, опаляя, как легкие пластины воска. Его темные глаза сверкали подобно прозрачным камням, брошенными в талый лед.
Дориана затягивало в зеркальные грани, как в омут. Он читал свою снежную душу в тонких чертах глядящего на него совершенства. И что только в эти мгновения не перешептывалось внутри него: слабость, боль, ненависть или тот острый осколок, что втиснулся в глубокую яму его сознания. Кто-то из собравшихся слуг человеческой души вдруг спросил у него тихо о том, что за миссия его достойна. И Дориан онемел, когда в уме его родился безумный ответ. Но нет, он не назвал его вслух, он не поделился им со своим сердцем. Он мучительно вздохнул, воспаляя горящую кровь, плескавшуюся в голове, и замер, позволяя седому рассвету топить свое лицо в холодных распыленных пластах солнечных лучей.
За окном струился листопад.
В полдень в дверь комнаты постучали. Он встрепенулся и вспомнил, что не держал во рту ни крошки со вчерашнего обеда. Он с трудом поднялся на ноги и добрался до двери. Отворив ее бледной, как плеть опустившейся тут же рукой, он расслабил ноги, соскальзывая на пол по косяку.
– Что случилось, Дориан? – спросил перешагнувший порог Джонатан. Он склонился над его лицом и коснулся холодных пальцев художника, и взял его за руку, пытаясь отогреть. – Выглядишь так, как будто умер позавчера. Я как раз зашел спросить о твоем самочувствии, но его ухудшение налицо. В чем же дело?
– Не мог уснуть этой ночью. – прохрипел художник, лбом упираясь в холодный косяк.
– В таком случае, я настоятельно советую тебе спуститься к обеду. Кстати говоря, одна прекрасная блондинка интересовалась тобой, мистер МакФарленд.
