Расул тоже обернулся – и тут же вскочил, как наэлектризованный.
– Мама! – сорвалось с его губ.
Патимат не могла унять дрожь от волнения; она прижала руки к груди и с ужасом посмотрела сначала на початую бутылку водки, потом – на наполовину опустошенную пачку сигарет, затем неуверенно, будто страшась увидеть невообразимое, взглянула сыну прямо в глаза.
Этот взгляд! От него по телу подростка пробежали мурашки, а внутри будто все оборвалось, и сам он, безвольный, зашатался у бездонной пропасти, готовой поглотить его. Ему сделалось невыносимо страшно и одновременно стыдно от этого взгляда: в нем противоречивые чувства – упрек, ошеломление, страх и отчаяние – смешались воедино. В этих широко раскрытых глазах стояли слезы, и сейчас он отдал бы все на свете, чтобы ни одна из этих слезинок не скатилась по щеке матери.
Расул стиснул зубы, отрицательно покачал головой и закрыл лицо руками.
Глава II. Единоборство за материнское счастье
4.
В воскресенье, 30 марта 1986 года, Дагестан утопал в пышной зелени, цветах и нежных объятиях солнца; небо, сливавшееся безупречной синевой с лазурью Каспийского моря, казалось бездонным.
Весь день двадцатилетняя Патимат жила ожиданием рождения своего первенца. Еще в полдень почувствовала первые настойчивые требования малыша увидеть свет. Потом еще много часов прислушивалась к ощущениям, разговаривала с не родившимся еще младенцем, считала минуты, часы и с тревогой наблюдала за угасающим светилом в окне палаты родильного отделения Кизлярской больницы.
Наконец, ночью, примерно в 23 часа, прерывистый плач прекратил страдания молодой роженицы, и ее сердце вздрогнуло, наполнившись упоительным ощущением освобождения и неведомым прежде счастьем.
В эту воскресную мартовскую ночь в Кизляре стало на одного человека больше – родился Расул Мирзаев.
– Пати, посмотри, какой он сильный, ухватистый! – от восхищения и умиления младшая сестра Патимат прослезилась, со смехом наблюдая, как кроха-племянник схватился за указательные пальцы юной тети и держался за них крепко-накрепко.
– Осторожно, – обратилась та к сестренке, – не сделай ему больно.
– Да он сам, когда вырастет, сделает больно, кому хочешь! – звонко рассмеялась девочка и чмокнула племянника в щечку. – Когда-то у меня тоже будет такой же маленький и сильный карапузик!
– Конечно, будет, – улыбнулась Патимат (после роддома она не захотела возвращаться к мужу, а приехала с ребенком в отчий дом – саманное строение из двух жилых помещений на окраине совхоза «Вперед») и снова повернулась к матери Айше, с которой сидела на стареньком, потрепанном диванчике и стирала пеленки в тазике. – Нет, мама, с ним разговор окончен: он ничего не хочет делать для того, чтобы я осталась. Сил моих больше нет жить с ним. А здесь мне с ребенком будет лучше, – и вдруг осеклась, вопросительно взглянула на мать: – Или ты думаешь по-другому?
– Ой, живи ты у меня, сколько тебе нужно, доченька, разве я гоню тебя! – отмахнулась пожилая женщина, стараясь говорить негромко, чтобы не слышала младшая дочь-школьница (Магомед в то время находился в Кизляре, заканчивал обучение в профтехучилище, а муж Курмагомед еще не вернулся с работы). – Только ведь приходит почти каждый день – на сына посмотреть, с тобой поговорить. А ты уходишь в дом, закрываешь калитку перед ним. Ой, нельзя так, доченька! Мало ли чего ни случится, но не казни ни себя, ни его. Поверь, родная, тяжко тебе будет самой растить сына…
