– Хватит ругаться, Мага, помоги мне найти Расула, – негромко сказала Патимат, озираясь по сторонам, будто надеялась увидеть сына. Она с братом и воспитательницей Марьян Гусейновой, стояла у ворот школы-интерната, освещенных мрачноватым шафрановым бликом фонарей.
Уже стемнело, моросил мелкий дождь, насыщая атмосферу пронизывающей сыростью.
– А сколько можно искать, говорить ему, объяснять, что так делать нельзя! – не на шутку разозлился Магомед, топнув ногой о землю. – Все без толку!..
Женщина взглянула на него с укоризной, проговорила, отчеканивая каждое слово:
– Помоги мне найти моего сына.
– Несколько мальчиков видели, как Расул убегал в сторону парка, – вмешалась в разговор Марьян Магомедовна, чтобы разрядить обстановку. – Говорят, он там, где-то на улице Коркмасова, сдружился с какими-то ребятами. Да и сам однажды проговорился, что у него есть друзья в том районе. Может, снова в милицию позвонить? Мы обязаны сообщить, понимаете?
– Не надо, – ответил мужчина, не сводя напряженного взгляда с сестры, – мы поищем его в том районе. Скорее, прячется в каком-нибудь подвале – не месяц ведь май, чтобы по улицам шататься, да и поздновато уже.
Патимат кивнула в знак благодарности и коротко взглянула на спальный корпус; там, в одной из уютных, чистых комнат, готовился ко сну Шамиль…
Вместе с воспитательницей брат и сестра Кадиевы на сером автомобиле отправились искать Расула Мирзаева – сына, племянника, воспитанника.
Темнота окутала Кизляр густой вуалью наступающей ночи. Редкие уличные фонари скупо освещали участки полуразбитых дорог; в потоке их электрического свечения частая изморось казалась плотной искрящейся завесой, ритмично колыхавшейся в порывах усиливающегося ветра. Город, объятый тьмой, как огромный живой организм, замер, всхрапывая воркотней редких автомобилей…
По дороге Марьян Гусейнова рассказывала о своем воспитаннике. Она говорила о том, что, несмотря на отсутствие у Расула интереса к учебе, он все-таки веселый, энергичный и смышленый мальчишка, о том, как легко и непринужденно общался со сверстниками, но болезненно реагировал на несправедливость или чье-то плохое отношение. Подчеркнула, как уважительно общался с воспитателями интерната и безоговорочно готов был выполнить любую просьбу или поручение учителя.
Магомед слушал молча, самодовольно улыбаясь: слова воспитательницы лились, как бальзам на его душу, и сейчас он уже не злился на племянника, а чувствовал себя причастным к воспитанию в нем устойчивых нравственных принципов. При этом часто оборачивался в сторону сестры, но, встречаясь с ее взглядом, понимал, что, в отличие от него, та иначе воспринимала информацию о беглеце.
Патимат тоже слушала, не проронив ни звука. От слов Гусейновой на ее глаза навернулись слезы, но не от того, что она чувствовала себя сейчас несчастной, а от ощущения всепоглощающей, беспредельной опустошенности. Должна ли она испытывать вину за то, что ее сын оказался в интернате, где ему не нравилось и откуда он регулярно убегал, выражая протест? Но какие слова подобрать, чтобы объяснить несмышленышу мотивы, побудившие ее принять такое решение? Как объяснить, что поступила она так исключительно из любви к нему, а не наоборот? Неужели за семь лет, прожитых с ней со дня рождения, и три года из них, утопивших ее жизнь в страданиях за его здоровье, она не заслужила понимания и участия родного сына! Она ведь тоже мечтала о полноценной семье: о том, чтобы дети росли при ней, а рядом находился любящий, заботливый отец и муж. Увы, судьба-злодейка распорядилась по-своему, отнюдь не так, как хотелось Патимат.
