Осенью 1970 года мы переехали в собственное временное жилье. Одну из казарм железнодорожной части на улице Чапаева (дом № 26) освободили, сделали перегородки, и в это общежитие бессмертного «коридорного типа» поселили бесквартирных офицеров с семьями. Нам досталась большая комната на втором этаже – с двумя окнами, выходящими прямо на плац. На нем маршировали новобранцы, залихватски распевая: «Когда поют солдаты, спокойно дети спят». О дневном сне тогда я еще не мечтал, поэтому впился глазами в невиданную картину: за невысоким бетонным забором высились здания штаба и клуба, а самое главное – действующих казарм, куда и рвалась моя душа. Вскоре ко мне привыкли, и я свободно проходил через КПП в часть, где служил «целым лейтенантом» мой отец. Я тогда еще не знал, что призванных на два года офицеров кадровые служаки называли «пиджаками». О дедовщине пока тоже не слышал, поэтому воспринимал все вокруг как продолжение детской игры в «войнушку». Тем более что в ротной оружейной комнате за железной решеткой хранилось самое настоящее оружие: автоматы, пистолеты, гранаты и даже красивый станковый пулемет черно-зеленого цвета.
Отец брал меня с собой в часы отдыха: офицеры резались в бильярд, солдаты смотрели телевизор, одновременно пришивая подворотнички, кто-то дремал, некоторые читали книги. Помню «Воспоминания и размышления» Г.К. Жукова – я там успел рассмотреть все фотографии. В Ленинской комнате был электрофон и пластинки. Какой-то особенно важный сержант любил ставить песню с шедевральным текстом: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…»
Обедал я в солдатской столовой. Садился за общий стол со скамьями, и мне огромным половником, – размером с мою вихрастую голову, – нагружали в железную тарелку ячневую кашу Ел я с аппетитом, удивляясь, почему солдаты не разделяют мой гастрономический восторг.
«После сытного обеда по закону Архимеда, – декламировали солдаты, – треба покурить». Запах дыма я не переносил, поэтому бродил по территории части, забираясь в самые пленительные для мальчишки места. Особенно «урожайной» оказалась спортивная площадка. Из солдатских карманов часто вылетала мелочь, пока они крутили «солнце» на перекладине, и я решил сколотить небольшой капитал, которого хватило на печенье со скромным названием «Сахарное». Теперь мне стыдно, но тогда я чуть ли не гордился своей в прямом и переносном смысле находчивостью. Печенье я уничтожал в клубном кинозале, где впервые увидел «Чистое небо» Чухрая и «Освобождение» Озерова.
На этом шалости не заканчивались. У меня созрел еще один «творческий» замысел… Дело в том, что как раз между нашим общежитием и бетонным забором воинской части находилась сирена боевой тревоги. Это был массивный железный гриб, вылезший из земли явно не на своем месте. По бокам просвечивали несколько прямоугольных отверстий, а внутри во время «трубного гласа» крутилась, как я говорил, «блямба» с такими же окошками. Когда эти отверстия в бешеном кручении соединялись и начинали перелопачивать воздух, возникал непередаваемый и непереносимый звук, – непереносимый потому, что сирена находилась напротив наших окон. Я исхитрился, изловчился – и засунул в эти гудящие амбразуры самую толстую, но подходящую для «эксперимента» ветку. Сирена споткнулась, потом захлебнулась, остановилась и подозрительно завибрировала. Сообразив, что возмездие не замедлит явиться, – в виде отцовского офицерского ремня, – я рванул в сторону, наблюдая из-за угла общаги, как через бетонный забор, подбадривая себя живописной речью, перелезал старшина. Он потом долго дергал за ветку, пытаясь ее вытащить, чесал затылок, сняв фуражку, потом, повернув «занозу» в удачном направлении, выпустил на волю перегревшуюся от напряжения турбину… После моего вторжения она стала кричать еще громче.
