Мы только через сутки были извещены, что ни Валерию, ни малышей спасти не удалось.
Бледный, худой, чёрный от горя, страшный, как чёрт, Валерий, выписавшись из больницы, пошёл получать тело жены и контейнер. Так появилась дыра в сердце моего братика. Сколько бы женщин он ни встречал потом, не мог полюбить.
ВэЭл, не оправившись от удара, прожила недолго, меньше года. И остался Валера один в квартире. Много лет спустя всё же привёл в нее коллегу, с которой попытался построить семью. Лет пять прожили. Немало. Но всё же она ушла. Однажды утром встала, собрала чемодан и просто сказала: «Уйду я от вас, Валерий Андреевич» – и ушла. Она с ним только на вы общалась, хотя уже к тому времени работала в другой фирме.
Валера последнюю фотографию, где они вдвоём с Валерией стоят на балконе, на видном месте не хранил. Но я знала, что она всегда рядом. На журнальном столике лежит «Атлас мира», открыв который сразу видишь ту самую фотографию.
Валера наш всегда был оптимистом, компанейским и очень мягким. Но по его душе потоптались такие ржавые железные башмаки смерти, что она скукожилась и, казалось, неспособна была распрямиться.
Когда я родила Ленку, он стал её крёстным. И Владику крёстным стал.
На могилу к Валерии и деткам ходил. Носил всегда шесть цветочков: по два каждому.
– Угробили в этой дыре, Аня, – рыдал он у меня на руках.
Я плакала вместе с ним, но помочь ничем не могла. Настаивать на его новой женитьбе тем более не имела права. Спрашивала, что, может, какая дама решит родить от него, так хорошо бы.
Но он становился суров, даже зол:
– Ленка моя дочка. Крестница – значит дочка. И точка! Вопрос закрыт.
На словах вопрос закрыть легко, но он порой внезапно оказывается открытым. Причём ключом, о существовании которого не ведал.
Когда немного поутихло, поулеглось в душе, стали жить дальше. Вроде, как раньше, но всё равно немного иначе. Очень было жалко Валеру. Он и вправду ходил, как с дырой в сердце. Как-то решил бросить преподавательскую деятельность. Не уйти, не покинуть, не прекратить, а именно так и сказал:
– Ань, брошу я это всё. Не хочу больше. Чужих учить. Не нравится.
Я выпучила глаза от неожиданности. Это означало крайнее недоумение. Кстати, забегая вперёд, скажу, что мой внук Владик от меня эту привычку перенял. И у него сто способов, а может и больше, выпучивать глаза.
В тот раз я села напротив Валеры, подперла щёку рукой. Тут на кухню заглянул Витя, я махнула ему, мол, иди, не мешай. Он сразу скрылся. А мы продолжили непростой разговор:
– Валер, ты же так мечтал преподавать.
Он сжал губы в полоску, сказал «мы», потом ответил:
– Валерия стала сниться, словно что-то сказать хочет. И всё время в аудитории снится. Сидит, как студентка, смотрит на меня и руку тянет. Детям сейчас было бы по двадцать, как многим моим студентам.
Он закрыл голову руками:
– Как баба я, да? Но ничего не могу с собой поделать. Вхожу в аудиторию, и сразу вопрос: «Вы – тут, а мои – там. Почему?! За что?»
Я сердцем почувствовала, как ему тяжело и сжала его ладонь:
– Уходи, Валер, а то ты сгоришь.
Он резко поднял на меня глаза:
– Точно! Я словно огнём изнутри горю.
Затем потёр висок:
– Я уж и на могилу съездил, тебе не говорил. И в церковь сходил. А она снова приснилась.
Я не знала, что ответить, помолчала, а потом произнесла то, в чем всегда была уверена, несмотря на свою профессию:
– Валер, они видят всё. Они с нами. Мы не умеем расшифровывать эти знаки. Нам этого не дано. Придёт время, и всё станет ясно. Пока, видимо, срок не настал.
