– А уж как я вас за эту шубу любить-то буду, так просто ужасти, голубчик вы мой седенький! – восклицала она радостно.
– Не ори ты! Чего ты орешь! – останавливал ее Трифон Иванович. – Ведь приказчики слышат. Дом у нас словно решето. В одной комнате икнешь, так уж в другой слышно, а ты про любовь орешь!
– Да полноте… Чего нам скрываться-то? И так уж все знают, и видят, и чувствуют. Ну, вот теперь я вам буду совсем под кадрель, коли ежели в этой шубе. В этой шубе не стыдно вам со мной и под ручку по улице пройтиться.
– Мели больше. Я и с родной-то женой никогда под ручку не хаживал.
– А со мной пойдете. Вот в Крещеньев день Ердань будет… Поведете меня на Ердань смотреть, так там и будем гулять на манер кавалера с дамой. Чего вам стыдиться-то? Я теперь в этой шубе совсем дама, и ежели мне еще дамскую шляпку с пером…
– Выдумай еще что-нибудь.
– А то что ж? Без дамской шляпки нельзя. Вы так и знайте, что завтра я куплю себе шляпку. Полковницкая горничная из семнадцатого номера очень чудесно знает, где эти шляпки покупать надо.
– Нет, уж ты насчет шляпки-то отдумай… Будет… довольно… И в платке походишь.
– Пожалуйста, пожалуйста… Если вы насчет жадности, то не беспокойтесь: у меня на шляпку и свои деньги есть, – отвечала Акулина. – Фу, батюшки, какая эта шуба жаркая! Инда даже взопрела вся.
– Да сними ты с себя шубу-то!
– Зачем снимать? Дайте мне покрасоваться-то! Пар костей не ломит.
Акулина вышла в кухню и стала показываться кухарке Анисье, хотя уже несколько раз показывалась ей в шубе.
– Ты, Анисья, тронь-ка рукой материю-то, тронь-ка… Шурчит… Ты даве, кажись, не трогала… – говорила Акулина.
– Трогала, родная, трогала, да давай еще потрогаю, – отвечала Анисья, подмигивая кривым глазом и гладя ее но спине. – Совсем купчиха первостатейная. Да что купчиха! От генеральши не отличишь.
– Вот видишь, как меня хозяин ценит и предпочитает! – хвасталась Акулина. – Что моей душеньке захочется, то и покупает. А приказчики, одры, ничего этого не понимают и не предпочитают меня.
Последние слова Акулина нарочно произнесла громче, дабы слышали приказчики, находившиеся в приказчицкой, которая приходилась совсем рядом с кухней.
– Они не понимают, идолы, что стоит мне только захотеть да Трифону Иванычу слово шепнуть, то все они с местов слетят и не будет их духа даже здесь слышно… – похвалилась Акулина, как бы вызывая приказчиков на возражения, но возражения не последовало; только за дверями в приказчицкой кто-то громко захохотал.
Акулина отворила дверь в приказчицкую и заглянула туда. Смеялся приказчик Андреян.
– Ты это надо мной смеешься, что ли? – спросила она и прибавила: – Смейся, смейся, немного уж тебе у нас посмеяться осталось.
– Стану я над тобой смеяться! Я своему смеху смеюсь, – отвечал Андреян.
– Своему ли, чужому ли, а только остерегись покуда, а то ведь и без расчета могут согнать!
– Не ты ли сгонишь?
– Да как ты смеешь, паршивец эдакий, мне так охально отвечать! Что я тебе, равная досталась, что ли? Постой, вот я сейчас на тебя Трифону Иванычу нажалуюсь.
Акулина бросилась в комнаты.
– Трифон Иваныч… Мне от Андреяна просто житья нет. То и дело он меня задирает, – начала она. – Вот сейчас только вышла я в кухню, а он смешки надо мной… Голубчик, вы уж сгоните его завтра… Что вам до Рождества-то его держать! Ведь уж немного осталось до Рождества. А то он в Рождество напьется пьяный и ругательски меня изругает, а то так и побьет… А что ежели насчет нового приказчика, то отписала я в деревню и приедет к нам мой племяш Пантелей – его и возьмете в приказчики. Он человек тоже торговый: в Москве яблоками торговал и в извоз ездил. Сгоните, голубчик, завтра Андреяна.
