— Господин Воробьев, — вместо ответа обратился Кошкин ко второму сыщику, — поручаю вам запечатлеть надпись на стене целиком и каждый фрагмент по отдельности. С разных ракурсов, в отличном освещении. Стражник Антонов вам поможет со светильниками. А после… словом, нужно добыть образцы почерка вдовы Соболевой и убедиться, что надпись сделана ею.
— Хорошо, Степан Егорович, — ровно ответил Воробьев, тоже поднимая лампу повыше и с прищуром вглядываясь в надпись. — Думаю, это можно устроить: некоторые буквы, особенно в начале надписи, имеют несколько м-м-м… особенностей.
Приглядевшись, Кошкин и сам в этом убедился. Буквы в первых двух словах были ровными, округлыми, размашистыми, а, например, «н» и «я» даже имели игривые волнообразные перемычки, какие часто используют женщины. Поручая провести экспертизу, Кошкин поначалу мало надеялся на успех — однако Воробьев сумел обнадежить, что из этого и правда что-то выйдет.
Что касается общего смысла фразы, то она, хоть и была построена кривовато, смысл имела вполне определенный.
«Меня убиват Г».
Именно «убиват» — не «убил», как сказала Кошкину дочь Соболевой при их встрече. И хотя Александра Васильевна настаивала, будто после «г» идет гласная «у», Кошкин этого совершенно не увидел. Буква была смазана. Удлиненную петлю внизу можно было принять за часть буквы «у», но ровно с тем же успехом это мог быть след от непроизвольного движения руки. Дописывала эту букву Алла Соболева явно в последние мгновения жизни…
Однако с большой вероятностью можно было сказать, что буква «г» являлась заглавной, как первая буква имени. Ибо ее верхушка явно возвышалась над другими. Она была написана просто, без излишеств, как буквы в первых словах: из двух четких линий, составленных под прямым углом, — однако так, что совсем не походила на «т», например.
Глядя на эту надпись, снова сверившись с фотокарточками, сделанными становым приставом, Кошкин едва заметно покачал головой. Похоже, что вдова Соболева все же пыталась написать имя «Ганс». Все на это указывало. Ну а то, что у садовника не оказалось под рукой ключа от его собственной садовницкой, можно было объяснить тысячей причин. Самая вероятная из которых — раз ударив хозяйку, он вовсе не собирался ее добивать. Может, и ударил-то случайно. В этом случае, если Александре Васильевне так уж жаль садовника, адвокаты могут добиться для него каторги или тюремного заключения — вместо виселицы.
— Орудие убийства нашли? — спохватился Кошкин о главном. Даже пролистнул страницы дела, думая, что просмотрел не все.
— Нет, ваше благородие, — опять робея, доложил Антонов. — Молотком, видать, ударил, злодей: рана ого-го была! Прямо на темечке. А молоток, может, в реку сбросил. Ни в доме, ни в саду так и не нашли.
Кошкин хмыкнул и тут же одернул себя. Если садовник Ганс не поленился избавиться от орудия, коим ранил хозяйку, так, выходит, знал, что убил. Или что она умрет в самом ближайшем будущем.
— Кирилл Андреевич, — обратился он к Воробьеву, занятому расстановкой света. — Будьте так добры, как закончите с фотосъемкой, возьмите образцы со стены и убедитесь, что это кровь. Сумеете?
Отозвался тот не сразу. В знакомой уже вдумчивой манере изучил сиену с прищуром, едва не носом елозя по светлому камню, — но заключил бодро:
— Вполне. Не на месте, конечно: придется соскобы со стены взять и отвезти в лабораторию. Но доказать, кровь ли это, можно.
