СЕННААР. Книга 2. Развитой - страница 8

«Врет, небось, Адам, завидует. Сам-то на фронте только двумя медальками и одной нашивкой за ранение обзавёлся». Бронислав посмотрел на ба Броню, она скромно возилась у печи. «Значит, не врёт Адаська. Это у пшека бывает. То-то же историк не раскрывает тайны своей инвалидности, мол, в танке горел, или глаза от контузии вывалились, и на День Победы не награды на френч лепит, а только колодки, которые любой дурак в магазине купит. У нас в школе всякие учителя преподают. Например, учитель пения, Григорий Петрович – почти нормальный, только запойный… Каждый год меня в школьный хор приглашает, хвалит… Адам сказал: «Той Григорко Остапчук – полицай. После войны ему впаяли… как и некоторым, положенные десять лет». Откуда он это взял? А ба Броня сказала: «Что мелешь? Сам знаешь, Гришка в оккупацию детей учил, а ему приписали сотрудничество с румынами. Если бы все люди были такими полицаями и предателями, как он… И некоторые, на земле не было бы «беспорочных», как эти всезнающие». Правильно сказала. Григорий Петрович и мой папка не могли быть предателями… Потому что не могли. У нас в классе только Толька Гоменюк обзывал Григория Петровича полицаем. А у самого отец? … То сектантом прикидывался, то чай курил, чтоб заболеть туберкулёзом и не идти на фронт по здоровью. Мне про это Адам говорил, а Адам врать не станет…»

«Этот Толька, такой наглый… Обещал продать наган, принёс совсем заржавленный казацкий пищаль». Бронька отказался. «Да с него, Тимофей, сын Богдана Хмельницкого, стрелял». – «Когда?» – «Когда дурковатые ляхи, как ты и вся твоя семья, издевались над трудовым украинским народом, поняв? … А жиды вам помогали…» Получив в ухо, Толька отбежал и завёл свою любимую: «Прыйшов хохол, насрав на пол, прыйшов кацап, зубамы цап. Хохол каже – фэ, кацап кажэ – дай щэ». Кацап, как и лях, это Бронислав. Догнать стихоплёта не удалось… «Ох, как же не повезло мне с родословной: я и лях, и кацап, и папа мой в тюрьме… и пропал».

Анатольку Бронислав поймал в туалете школы на следующий день. Получив пендалей, хитрюга успокоился, а может и нет, всё приставал со своим пищалем, настырный. «Этот Гоменюк очень напрасный, у Григория Петровича за один урок три пятёрки отхватил».

Учитель пения по воскресеньям случалось подрабатывал, не столько для денег, сколько для души играл на немецком аккордеоне тем, у кого крестины, именины, проводы в армию. Чтоб не обижать хозяев, выпивал. Дело житейское. В понедельник утром, опохмелялся и на урок. Нарисовал однажды на доске скрипичный ключ, присел за стол, чтоб обновить в памяти ноты. Искал их в своих тетрадях, искал, искал… и, устав от поисков, уснул, склонив голову на стол. Ученики, как обычно, сидят себе кучками, пацаны вполголоса страшные истории рассказывают, девчонки сплетничают, никто по коридорам не бегает, не орёт, только Гоменюку не сидится. Написал на доске: «До-рэ-ми, фасоля си, едет Гришка на такси» и рожи корчит. Классу не смешно. Тогда он химическим карандашом нарисовал свастику на лысине учителя. Кое-кто подленько подхихикнул, хотя все понимают степень личного участия в совершающейся подлости. Первым не выдержал Зюня Розенблюм – известный правдолюб. Зуй запросто показал директору школы «по локоть», когда тот не очень хорошо про его папу отозвался. Толька, к месту и не к месту певший про жида, бегущего по верёвочке, с «Блюмой» давно не ладил. Зюня с места сказал: «Слышь ты, кукрыникса, кончай выёживаться!» – «Жопе слова не давали»,– Гоменюк явно нарывался. Зуй побагровел, встал. Толька толкнул учителя в плечо и запричитал: «Григорий Петрович, а Блюма меня убить хочет, спасите душу православную!» Учитель, спросонок ничего не понимая, переводил взгляд то на Зюню, то на Тольку. Гоменюк не унимался. «Григорий Петрович, а он вам на лысину из авторучки брызнул. Случайно». Затем плюнул на ладонь и потёр учителю по плешке. Девчонки сдержанно прыснули в парты. Свастика превратилась в грязь. «Прекрати, Гоменюк! Вот я твою маму в школу вызову. Впрочем, не стоит, она такая же, как и ты». Григорий Петрович достал носовой платок протёр лысину. Склонив голову к классу, доверчиво спросил: «Всё вытер? А так? … Розенблюм, надо осторожней с авторучкой. На чём мы остановились? … Кто это написал? …» Толька метнулся к доске, полустёр написанное. «Гоменюк, сядь на место». «Сами написали и сами – сядь». Григорий Петрович раздражённо схватил наглеца за шиворот, толкнул от доски. Толька «изобразил рожу», разбежался между рядами парт, притворно споткнулся и с грохотом упал на пол. «А-а! … Люди добрые, полицаи убивают радянськых пионэрив! Всё, иду в милицию…»