Из-за распахнутой двери лилась музыка. Хриплый блюз. Я перешагнула через порог и позвала в пустоту:
– Есть кто дома?
Но ответом мне была только песня, льющаяся из проигрывателя.
В этот момент я заметила ее – девушку из бара, рыжую, в платье из кремового атласа. Она лежала ничком, раскинув руки. И я готова поклясться: она была мертва.
Существует расхожее, но совершенно ошибочное мнение, будто искусство исцеляет. Якобы любое творчество, и особенно писательство, – это нечто вроде бесплатной психотерапии. Ты выставляешь свои неврозы, оформленные в истории, на всеобщее обозрение. Придумываешь персонажей, основываясь на собственных страхах, странностях и пороках. Читатели влюбляются в них. А ты через это тоже начинаешь любить себя. Ладно, может, не любить, но хотя бы меньше ненавидеть.
В моем случае это не так. Представьте себе: чтобы произвести на свет то, что от вас ждут, то, что в абсолютных значениях определяет вашу ценность и является вашей идентичностью, вы должны снова, и снова, и снова погружаться на дно самого глубокого колодца и просыпаться утром самого черного дня вашей жизни – ведь именно там, в темной глубине, прячется нечто, пробуждающее в вас желание говорить. Вдохновение.
Свой единственный роман я написала, подстрекаемая завистью и ревностью. Сжимающими горло и выжигающими изнутри медленным холодным огнем. А еще непреодолимой потребностью – хотя бы на время, пока я писала, – стать кем-то другим.
Мне кажется, Фрэнсис Харт – такой же, как я. Его роман вдохновлен чем-то очень мрачным, низменным и страшным. Пугающим его самого, но приносящим невероятное удовольствие. Весь этот страх и восторг он воплотил в одном из своих героев. В парне, которого Фрэнки встретил на перекрестке трех дорог. В дьяволе во плоти, в темном попутчике – Джеймсе.
На обложке «Попутчиков» по требованию правообладателя всегда указывается полное имя автора – Фрэнсис Джеймс Харт. Внимательный читатель поймет с самой первой страницы, на которой появляется Джеймс, в чем кроется секрет этого героя.
Я встретил Джеймса двадцать седьмого августа. Где-то в Аризоне, милях в двадцати от Тусона, мы наехали колесом на битое стекло. С трудом дотянув до ближайшей заправки, я, потея и матерясь, пытался сменить колесо трижды проклятой разваливающейся «Импалы». Тут-то Джеймс и возник. Он искал попутку на Западное побережье. Будто дьявол, он явился именно в тот момент, когда был больше всего нужен.
Он спрыгнул с переднего сиденья грузовика, сплюнул и зашагал в сторону заправки, ни разу не глянув назад. Мне запомнился этот грузовик – блестящий и новый, с номерами Нью-Мексико и с нарисованной на капоте русалкой (явно изображающей чью-то жену, с красивой грудью и уродливым лицом).
Покрышка «Импалы» была изрезана в хлам. Пока я возился с ней, Иззи пошла в киоск, чтобы хотя бы в течение десяти минут насладиться сухой кондиционированной прохладой. Внезапно подул ветер, в воздух взметнулся столб пыли.
Когда пыль осела, я, смахнув слезы, вновь обрел зрение и увидел развевающийся подол платья Иззи, а позади – обутые в убитые «конверсы» ноги, вытянувшиеся на асфальте.
– Как успехи? – спросила Иззи.
Ветер притих, черная ткань ее летнего платья упала, словно опустился занавес. За ее спиной, прислонившись к стене, сидел парень. Его бровь была заклеена пластырем, под левым глазом доцветал некогда внушительных размеров синяк. На коленях он держал кусок рваного картона, на котором красным маркером было написано только одно слово: «Калифорния».
