Ты тоже увидишь— пообещал он шепотом, и в этот момент казалось, что глаза на портрете сузились в ответ, будто одобряя его намерения.
Дверь закрылась с тихим щелчком. В комнате остались только картины, наблюдавшие за происходящим своими безмолвными взглядами.
Где-то в глубине дома тихо зазвучала классическая музыка – Алессандро включил "Dies Irae" Верди. Симфония Судного дня. Мрачные аккорды эхом разнеслись по пустым коридорам, словно предвещая то, что должно было произойти.
Темный силуэт Maserati растворился в переулке за студией. Алессандро вошел без стука – дверь сама отворилась перед ним, будто боясь сопротивляться.
Студия встретила его запахами – едкий скипидар, сладковатый акрил и тот самый металлический привкус страха, знакомый лучше собственного отражения. Алессандро вошел, не ускоряя шаг. Ему не нужно было торопиться – смерть всегда ждала его расписанию.
Рикардо уже лежал на полу. Веревки впились в запястья, кляп растянул рот в неестественной гримасе. Его глаза выдали всё – этот животный ужас, который Алессандро видел уже сотни раз. У противоположной стены, сидела любовница. Бледная. Дрожащая. Идеальный зритель.
"Ты предал семью," – его голос звучал почти нежно, как будто он читал колыбельную.
Рикардо издал что-то нечленораздельное. Алессандро наклонился, провел указательным пальцем по мокрой от пота щеке. Этот жест мог бы показаться ласковым, если бы не ледяная пустота в его глазах. Ни гнева. Ни ненависти. Только скука человека, который делает то, что должен.
Мастихин лежал на столе – широкий, с засохшими брызгами ультрамарина на лезвии. Алессандро поднял его, взвесил в руке. Совершенный инструмент.
Когда Мастихин вошел в плоть, крик получился приглушенным. Алессандро наблюдал, как жизнь уходит из глаз Рикардо, с тем же вниманием, с каким изучал картины Лили. Ни больше. Ни меньше.
Любовница вскрикнула. Он даже не повернул голову. В его мире уже не существовало ничего, кроме этого момента – алого вина жизни, медленно вытекающего на грязный пол студии.
Когда всё было кончено, он бросил окровавленный мастихин к её ногам. И ушел, вытирая руки о дорогой шелковый платок. Очередной день. Очередное убийство.
Ничего нового. Ничего важного.
Просто ещё один эпизод в бесконечной череде одинаковых дней.
Флоренция встретила очередное утро золотистыми лучами, пробивающимися сквозь резные деревянные ставни кафе "Alba Mattina", окрашивая стены в теплые медовые оттенки. Лили, как всегда, пришла раньше всех – она расставляла фарфоровые чашки с потрескавшейся позолотой, поправляли крахмальные салфетки, складывая их в аккуратные треугольники, и настраивали старую кофемашину, которая то и дело фыркала паром, будто недовольная ранним пробуждением. За шесть часов смены она обслужила тридцать семь клиентов: туристов в панамах и с картами в руках, заказывавших капучино после полудня, вопреки всем итальянским традициям; местных бизнесменов в мятых костюмах, требовавших "эспрессо, очень крепкий", словно надеясь, что горечь кофе перебьет горечь их неудач; пару влюбленных, делившихся одним круассаном и хихикающие над шутками, которые казались смешными только им двоим.
Когда последний клиент ушел, оставив на стуле смятый бумажный платок, а бармен Альберто начал лениво вытирать бокалы тряпкой, пахнущей вином, Лили вытерла руки о запачканный мукой и кофейной гущей фартук, скинула его за стойку и потянулась, чувствуя, как ноют мышцы после смены – спина гудела от напряжения, а ступни горели в дешевых балетках на тонкой подошве. Кафе опустело, остались только крошки на столиках, липкие от варенья, да темные пятна от эспрессо, растекающиеся по мраморным столешницам, как абстрактные картины, достойные самого Кандинского. Она достала из-под стойки холст, завернутый в грубую мешковину – тот самый пейзаж с Пьяцца Санто Спирито, где молодой отец катал на плечах смеющегося мальчика, "Надо отнести его в галерею на продажу", – подумала она, ощущая знакомый комок надежды и тревоги где-то под ребрами.
