Сейчас он стоял перед своим последним приобретением – «Любовниками» Магритта, и знакомое противоречие снова сжимало его грудь, словно невидимые тиски. Глаза, медленно скользили по холсту, впитывая каждый мазок, каждый нюанс: два силуэта в строгих чёрных костюмах с белоснежными воротничками, их лица намертво скрыты под плотной белой тканью, застывшие в вечном, безвоздушном поцелуе. Ткань была написана с такой пугающей реалистичностью, передавая каждую складку и неровность, что казалось – вот-вот зашевелится от их сдавленного дыхания, от их безнадёжной попытки прорваться сквозь этот саван.
Его указательный палец с тонким шрамом у основания медленно повторил контур верхней фигуры в воздухе, сохраняя почтительную дистанцию, не касаясь поверхности, будто боясь осквернить святыню или, что ещё страшнее, обнаружить, что холст холодный и безжизненный под его прикосновением. «Как они дышат под этой тканью?» – пронеслось в голове, и это был не просто вопрос, а навязчивая идея, которая заставляла его собственные лёгкие сжиматься в ответ. Его взгляд, острый и цепкий, зацепился за мельчайшие складки материи – они были неестественно чёткими, глубокими, почти осязаемыми, будто художник писал их с реальных людей, задушенных этой тканью. Верхний край ткани у левого любовника слегка приподнят, образуя зловещую складку, будто тот пытается сорвать её в последнем, отчаянном порыве, но сил уже не осталось.
Его остро эмоциональная реакция на красоту противоречивое чувство – одновременно животный страх и возвышенное восхищение. Картины словно дышали, шептали ему что-то на забытых языках. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки, а в горле стоит ком. Это состояние одновременно пугало и восхищало его – он испытывал невероятные эмоции, словно заново открывал в себе способность чувствовать.
В этом состоянии изменённого восприятия он почти верил, что стоит ему достаточно долго, до изнеможения, смотреть на эту красоту – и она смоет с него всю грязь, все грехи, как волна смывает кровь с берега. Подсознательно он скупал всё более редкие, всё более совершенные шедевры, словно пытаясь найти тот единственный, что сможет окончательно очистить его душу. Каждая новая картина, каждый новый экспонат в его коллекции становились своеобразным покаянием – после каждого жестокого убийства он с болезненной одержимостью искал встречи с прекрасным, как будто в этом экстазе от созерцания искусства мог смыть с рук невидимую кровь.
Что каждый купленный шедевр – это не просто трофей, а камень в фундаменте его личного чистилища, кирпичик в стене, отделяющей его от пропасти. Он собирал их с маниакальной тщательностью, выбирая только те, что вызывали в нём тот самый трепет, тот самый священный ужас перед совершенством. Что если собрать достаточно прекрасного, накопить критическую массу возвышенного – оно сможет перевесить, как чаша весов, все то ужасное, что он совершил, все жизни, которые он забрал.
Когда он попытался прийти в себя от переизбытка эмоций, его тело вдруг содрогнулось – тёплая струйка крови потекла из носа, алая капля упала на мраморный пол. Он тяжело дышал, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Глаза дико метались по комнате, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И вдруг – резкий щелчок в сознании, как будто кто-то переключил тумблер. Он пришёл в себя, но теперь перед картиной стоял уже другой человек – холодный, расчётливый, с каменным лицом, на котором не осталось и следа от недавнего экстаза. Только тонкая кровавая дорожка под носом напоминала о том, что произошло. Он механически вытер её тыльной стороной ладони, оставив на коже алый мазок, и медленно повернулся к выходу. Ритуал был завершён.
